Вот и прошли первые весенние дожди, и наступило очередное похолодание. Вовсю цвели дубы и холод был «дубовый». И если вначале возникла какая-то надежда на выздоровление, то с тяжелым серым небом пришло новое обострение. Александр Павлович перестал выезжать на своей каталке даже в коридор.

Это совпало с отъездом Аллы Борисовны – срочные дела потребовали ее присутствия в Москве. «Зачем? Что у нее там за дела, когда я здесь?» – Романцев стал раздражен и обидчив. Он пытался понять, почему это все с ним произошло. Кто виноват в том, что вся его жизнь пошла наперекосяк? И что дальше?

Обычно Алла приходила с утра и проводила с ним час-другой. Держала его за руку, что-то говорила. Романцев даже уставал от этих домогательств, от вечного ее «А ты помнишь?». Он помнил то, что считал нужным помнить, а эти фотографии, это видео из семейного архива, эти устные предания… – зачем они ему сейчас? И тем не менее, теперь он заскучал.

Маша металась между избалованной Ленкой и замкнувшемся в себе Романцевым. Дочь приходила в палату после обеда и всегда с наскока начинала кружить вокруг отца, ища недостатки в уходе.

– Почему простынь мятая?

– Елена Александровна, ваш отец беспокойно спал ночью. Весь искрутился.

– А ты что, всю ночь возле него проводишь?

– Конечно!

– Вот еще новости! Куда только мама смотрела! Я скажу Хофману…

– Я буду вам очень благодарна, Елена Александровна.

– Это почему еще?

– Устала я. Почти не отдыхаю.

– Это ваша работа!

– Да, конечно. Но, понимаете…

– А тут и нечего понимать! Работайте и не задавайте лишних вопросов!

– Хорошо.

– Что хорошо? Поменяйте белье!

Маша молча вышла из палаты. Романцев открыл глаза и долго в упор смотрел на дочь.

– Па, ты что? – Лена присела на Машин стул. – Тебе что-то надо?

– Где твой Дмитрий?

– Папа, папочка! Ты все вспомнил! – Лена взяла отца за руку. – Мы расстались с Димкой. Ой, как хорошо, что ты говоришь… Да, мы расстались. У него только бизнес на уме. Поляки эти, французы… Помнишь, ты так хотел, чтобы мы поженились. Ну и хорошо, что не успели! Я у него после всех его контрактов – на последнем месте.

Романцев приподнялся на кровати и схватил дочь за плечи.

– Ложь! Где твой Лжедмитрий?

– Кто? – Лена растерялась. – Лже-же-же…

С каждым словом он все сильнее ее сотрясал.

– Подлая изменница Марина! Ты осквернила Русь Лжедмитрием!

Маша вошла вовремя, с пакетом чистого белья. Она подлетела к Романцеву и разжала его руки. Тот рухнул на мятые белые подушки.

Лена отскочила в сторону.

– Ненормальный! Он чуть душу не вытряхнул из меня! Ты видела?

– Не надо так об отце. Он не в себе. – Маша присела рядом на кресло и взяла Романцева за руку.

– Опять не в себе? Всю весну был в себе, даже говорил разумно… что вы с ним опять сделали?

– Кризис. Так бывает, – медсестра сжала руку Александра Павловича и помазала ему виски и переносицу святым маслом от Луки Войно-Ясенецкого. – Ничего, это… это скоро пройдет. Я верю!

Романцев волком зыркнул на дочь из-под лохматых бровей.

– Изменница, – прошептал он и закрыл глаза.

Лена вздрогнула, открыла рот, но ничего не сказала. Наконец, она встала со стула и отступила к окну. Долго смотрела на улицу. Потом осторожно, с опаской поглядывая на отца, повернулась к сиделке.

– Маша, я уезжаю!

– Конечно-конечно, вам надо отдохнуть. До завтра, да?

– Домой.

– Ну что вы, Елена Александровна. Он принял вас за Марину Мнишек. Только и всего!

– Только и всего! А вас он, интересно, так трясет?

– Меня? – Маша растерялась. – Меня? Иногда…

– И что, вам нравится? Нравится вам, я вас спрашиваю, когда богатый дядька вот так вас тискает?

Маша вся сжалась в комок и затряслась от хлынувших слез. Романцев взял ее за руку. Ленка глубоко вздохнула и…

…и взлетела под потолок. Маша, и без того маленькая, стала стремительно уменьшаться и вскоре совсем превратилась в крохотную мышку. Лена издала истошное «мяу» и приземлилась на пол уже красивой огненной кошкой. Она уже приготовилась к прыжку, как вдруг в окно залетела огромная птица. Ленка присмотрелась. Черный ворон. Нет – белые крылья, как огромные простыни, – на всю палату. «Отец», – пронеслось в ее голове. Он заслонил мышку своими крыльями и склонился в поклоне перед дочерью. «Ладно, пускай сегодня поживет!» – смилостивилась она.