Затем я с блеском справляюсь со сценой плача.

Рыдания, сопли и безутешный плач. Я даже боюсь смотреть это на большом экране. Я точно знаю, что это выглядит по-настоящему, потому что это было по-настоящему.

Леви вытаскивает наружу всякое дерьмо, с которым я больше не хочу иметь дело. Дерьмо, которое всегда приводило к гребаному запою в прошлом. Вот как все начиналось. Я чувствовала себя неполноценной и одинокой, и начинала всё заново проигрывать в голове. Начинала винить себя. И чтобы заглушить это, использовала разные способы.

Наркотики, чтобы меньше думать. Торрена, чтобы почувствовать себя желанной и особенной. Музыку, чтобы отключиться. Я жила под кайфом, писала музыку и муссировала хаотичную творческую сторону рок-звезды, потому что это была единственная осязаемая вещь, которая у меня была.

Я должна обрубить это чувство под корень, прежде чем оно полностью овладеет мной.

Будто я поверю на слово той, кто последние несколько лет не вылезала из лечебниц.

Боже, ну и засранец. Он прав, но он все равно засранец. Это вызывает во мне еще большую решимость держать себя в руках. Да, я лечилась в реабилитационном центре, но не вернусь туда обратно. Только не снова.

Я переодеваюсь, смываю грим, затем возвращаюсь в съемный дом и принимаю часовой душ. Делаю себе бокал безалкогольного напитка с черным чаем, который ненавижу, и беру его на крышу, чтобы выпить у небольшого костра. Я слушаю шум движущегося транспорта, шелест ветерка, стрекот цикад и кваканье лягушек.

Недолго думая, вывожу на экран почти заброшенный общий чат с группой и отправляю фото, открывающегося передо мной пейзажа. Удостоверяюсь, что мой бокал не попал в кадр. Это моктейль, но мне не хочется уточнять.

Мэйбл и Торрен реагируют мгновенно. Торрен лайкает фото, а Мэйбл пишет: «ужасный вид». Я жду несколько секунд сообщения от Джоны, но оно не приходит.

А потом, по наитию, открываю переписку только с Мэйбл.

Я: Не могла бы ты отправить мне мою Yamaha? Черную, которая стоит у меня дома в углу музыкальной комнаты.

Мэйбс: Конечно. А зачем?

С минуту я сижу, размышляя над вопросом, не солгать ли мне. Мэйбл знает обо всем. Вот почему мне было так больно, когда она начала меня ненавидеть. Я продолжаю портить самые важные отношения.

Решаю сказать правду.

Я: Леви здесь. Это долгая история, но я собираюсь научить его дочь играть.

Мэйбс: Ты в порядке?

Улыбка кривит мои губы. Она спросила даже и секунды не прошло. Она беспокоится за меня. Заботится.

Я: На данный момент. Я дам тебе знать, если это изменится.

Глава 24

ЛЕВИ

Шэрон кладет на стол толстый конверт, и я морщусь от знакомого почерка, нацарапанного на бумаге черным маркером.

Черт возьми, они все не уймутся. Мне даже не требуется открывать конверт, чтобы знать о содержимом, поэтому я беру его, иду к мусорной корзине в углу и бросаю туда.

— Держу пари, на данный момент это можно классифицировать как преследование, — лениво тянет Шэрон, пока я пристально смотрю на конверт. Если бы я был склонен к драматичным поступкам, то поджег бы его и затоптал чертовый пепел.

— В конце концов, они сдадутся.

Я чувствую на себе взгляд Шэрон, но не смотрю на нее. Она верит моим словам не больше, чем я сам. Я стараюсь оставаться невозмутимым, но мы с ней знаем, что позже я позвоню Кларку Джессопу, моему адвокату, чтобы уточнить, все ли в порядке. Волноваться нет нужды. Просто ради спокойствия.

— Прошло более двух лет, — напоминает Шэрон, и я киваю.

Два года и пять месяцев. Это произошло всего за несколько месяцев до урагана.

Тот день записан в моем мозгу и как благословение, и как проклятие. Бринн была опустошена и напугана, но также и испытала облегчение. Она была слишком маленькой, чтобы бороться с такими тяжелыми вещами. Смотреть, как Джулианна медленно умирает, превращаясь в ничто на моих глазах, было невыносимо трудно. Но смотреть, как за этим наблюдает Бриннли, было еще хуже.

Прощаться с мамой тяжело в любом возрасте, но в пять лет у Бринн было более глубокое понимание о смерти, чем у большинства взрослых. У нее не останется ни одного воспоминания о здоровой Джулианне. Даже хорошие дни омрачали нестабильность и опасность ухудшения. Бриннли никогда не узнать, как выглядела ее мама здоровой, без фотографий, сделанных за годы до ее рождения. Она не будет помнить времена, проведенные с мамой, не омраченные посещениями врачей, писком оборудования и вездесущим присутствием смерти. Ей никогда от этого не оправиться. Она росла среди всего этого. Это стало частью ее. И так будет всегда.