Объективная (да и субъективная – как психоисторического конкурентного оружия Англии) нацеленность либерализма как идеологии на разрушение самих основ феодальной институциональной системы и на свержение власти аристократии обрекало элиты Германии и Австрии на вынужденно жесткое противостояние ему в политике (включая подбор кадров в образовательных и научных учреждениях) и на опровержение его принципов и подходов в философии.

Однако успешная борьба с идеологией требует уничтожения прежде всего её основы – ценностей. Поэтому развитие фундаментальной науки в Германии началось (при, как минимум, энергичном покровительстве немецкой аристократии) именно с философии.

Возможно, был учтен и уникальный опыт высокого Средневековья, когда угроза кочевых нашествий потребовала массового сложного производства оружия. Для обеспечения такого массового производства было необходимо качественно снизить уровень подрывавшего производительные силы произвольного насилия со стороны феодалов и обуздать их постоянную агрессию против ремесленников. Гениальным решением стало коренное изменение общественного сознания в целом (как социальных верхов, так и низов), исподволь осуществленное католической церковью через тщательную и самоотверженную разработку всеобъемлющей и потому крайне эффективной с управленческой точки зрения религиозной доктрины [89].

Доспехи долгое время остававшейся непобедимой тяжелой европейской рыцарской конницы и всесокрушающая артиллерия – «последний довод королей» [88] – в конечном итоге были выкованы именно монастырскими теологами.

В диалоге с учеными-естествоиспытателями немецкие философы (как на прошлом витке исторического развития католические монахи) объединением всех открытых к тому времени понятий, категорий и фактов в единую мировоззренческую систему и переосмыслением их в её рамках выковали принципиально новую – диалектическую философию, создав новый научный метод мышления, применимый, в отличие от механистической метафизики, и к качественно более сложным процессам – от органической химии до общественного развития.

В отличие от метафизического, диалектическое мышление изучает явления не по отдельности друг от друга и не как нечто неменяющееся со временем, но в их максимально (насколько это возможно в соответствующее время) полной взаимосвязи и – обязательно! – в их внутренней динамике, в качестве источника которой рассматриваются их же собственные внутренние противоречия. Энгельс следующим образом описывал переход от метафизики к диалектике: «Если до конца прошлого столетия естествознание было собирающей наукой, наукой о законченных предметах, то в нашем веке оно стало упорядочивающей наукой, наукой о процессах, о происхождении и развитии этих предметов и о связи, соединяющей эти процессы природы в одно великое целое» [115; с. 303].

Придав, таким образом, качественно новый импульс развитию всей мировой фундаментальной науки и, более того, выведя её на принципиально новый уровень (на котором она, строго говоря, находится и по сей день), немецкие философы создали тем самым и новую основу объединенного германского государства. Этой новой основой стали, с одной стороны, во внутренней политике, предпосылки для развития новых промышленных и организационных технологий, а с другой, в политике внешней – через идеологическую независимость от либерализма – предпосылки для самостоятельного открытия применяемой Англией совершенно необходимой для прогресса (и потому официально яростно отрицаемой британскими пропагандистами) протекционистской таможенной и налоговой политики.

Новый для тогдашней Европы (хотя и открытый впервые древнегреческими философами), диалектический способ мышления позволил немецким ученым существенно опередить своих коллег из других стран, в первую очередь из Англии и Франции. Стремительный и разнообразный рывок фундаментальной науки распахнул новые пространства для прикладных исследований, что в условиях притока колоссальных средств и формирования банковского капитала (прежде всего за счет ограбления России в ходе железнодорожных и иных афер царствования либерального Александра II), а затем и объединения Германии на этой основе обеспечило форсированную индустриализацию.

Представляется весьма существенным обстоятельством то, что крайне значительная часть немецких аристократов, став крупными акционерами немецкой индустрии, с колоссальной лихвой, пусть порой и через несколько поколений, окупили вложения своей социальной страты, – а весьма часто даже и непосредственно своих семей, – в развитие немецкой философии и в целом немецкой фундаментальной науки.

В исторически кратчайшие сроки Германия обошла своих конкурентов по промышленному и в целом технологическому развитию [91]. Предельно наглядной демонстрацией преимущества немецких технологий над технологиями тогдашних великих колониальных империй в лице Франции стал сокрушительный разгром последней под Седаном 1 сентября 1870 года: «Огромное преимущество крупповских стальных пушек, заряжаемых с казенной части, перед бронзовыми, заряжавшимися с дула орудиями Луи-Наполеона, теперь… очевидно» [49].

В результате с 80-х годов XIX века Англия, достигшая к тому времени пика не только своего величия, но и самодовольства, начинает неуклонно утрачивать индустриальное лидерство (что означает и начало утраты её мировой гегемонии), уступая, правда, прежде всего США и лишь потом Германии. Однако для самоощущения, как и для практической повседневной политики того времени сравнительно близкий и привычный сосед по Европе, с которым она постоянно так или иначе непосредственно соприкасалась, воспринимался ею неизмеримо более значимым, чем растущий за далеким океаном и пока занятый в основном своими собственными делами гигант (финансовая система которого к тому же оставалась в то время под определяющим влиянием лондонского Сити).