Весьма интересно, что при всей однозначности английского стратегического подхода к России в Германии (пусть даже раболепно стремящейся к тотальному подражанию Англии как проверенному источнику «лучших практик» во всех сферах жизни) подобной ясности отнюдь не наблюдалось вплоть до самого прихода к власти Гитлера.

Отношение Веймарской республики к Советской России принципиально отличалось от английского – и по понятным причинам: две жертвы Первой мировой войны, отверженные западной политической системой, оставшиеся в руинах разрушенных экономик (у Германии – в силу чудовищных, заведомо невыносимых контрибуций, у Советской России – в силу интервенции держав-победительниц, до сих пор политкорректно именуемой «гражданской» войной), находились в весьма схожем положении.

Эта схожесть диктовала объективную общность интересов и толкала к сотрудничеству, даже несмотря на кровавое подавление немецкими социал-демократами (в ситуативном союзе с самой «черной» колониальной аристократией) инспирированных большевиками попыток пролетарской революции (для которой в Германии в то время и в самом деле имелось значительно больше сознательного и организованного рабочего класса, чем в России).

Конференция в Рапалло в 1922 году («на полях» Генуэзской конференции) для Советского Союза стала прорывом дипломатической блокады на Западе, создавшим условия для легальной торговли, а для Германии – возможностью вернуться к жизненно необходимой для неё (особенно в условиях продолжающегося контрибуционного разграбления) эксплуатации российского сырья, получить вожделенный «глоток денег», этого воздуха всякого хозяйства.

После 1923 года Советская власть отказалась от попыток организации революции в Германии (во многом в силу внутренней борьбы большевиков с коммунистами: патриотов-сталинцев с интернационалистами-ленинцами и либералами-троцкистами, причём Сталин, по некоторым данным, способствовал провалу попытки 1923 года для изменения внутриполитического баланса в свою пользу – подробно об этом см. [18]), сняв тем самым последнюю (хотя, нельзя не отметить, в тогдашних обстоятельствах обеих сторон весьма хлипкую) преграду развитию всестороннего сотрудничества.

Естественно, развитие отношений, пусть даже и в силу сугубо временного стечения обстоятельств, было воспринято философами и аналитиками обеих сторон как проявление некоей фундаментальной закономерности, – такова объективно обусловленная патологическая нищета конъюнктурной общественной мысли.

Ориентация на Советскую Россию соответствовала в условиях Веймарской республики представлениям именно национально ориентированных, консервативных мыслителей Германии, – таких, как Освальд Шпенглер (1880–1936), Эрнст Юнгер (1895–1998) и даже автор книги «Третий рейх» Мёллерван дер Брук (1876–1925).

Более того: в начальный период развития национал-социалистического движения в Германии в его рядах достаточно серьезной была ориентация на Советский Союз и колониальные народы как объективную революционную силу и противовес Британской империи. Наиболее последовательно эту позицию выражал Отто Штрассер (1897–1974), решительно выступивший против сближения Гитлера с крупным капиталом и «черной» аристократией и покинувший из-за этого НСДАП в 1930 году, а Германию – с приходом Гитлера к власти.

Однако курс Гитлера на союз с крупным немецким капиталом и аристократией в силу объективно обусловленного англофильства последних (см. параграф 7.2.1) в условиях отсутствия у него стратегического видения с неизбежностью привел НСДАП к геополитической ориентации на Британскую империю. В результате он превратил её в простое орудие в качестве «британского форпоста на Востоке» [202].

Именно благодаря этой непубличной, но крайне важной для обеих сторон роли «ни одно немецкое правительство в своей силовой политической экспансии никогда не получало такой поддержки со стороны Англии, как правительство Адольфа Гитлера» [80], – и в этом, как достаточно подробно показано выше, не было ни парадокса, ни недомыслия.

Принципиально важно, что стремление английских элит (для которых и Черчилль был бастардом – в прямом смысле слова первым плодом вынужденного союза британской аристократии с американскими деньгами) к поддержке нацистского режима в Германии было обусловлено отнюдь не только геополитическим планированием, но и пониманием глубокого ценностного родства.

Гитлер как «расовый патриот» и «враг коммунизма… выражал чувства [расового превосходства], разделяемые англичанами, – и стремился стать союзником Великобритании» [164], ни в коей мере не ставя при этом под сомнение критически значимый для британских империалистов колониальный принцип устройства мира.

Однако главной основой общности ценностей являлся расизм, обусловливающий фундаментальное единство представлений о народе, значении силы и функциях государства. Как бы ни презирала английская аристократия немецких лавочников, принцип создания «расы господ» был единым, и разница в радикальности (вызванная, в том числе, и ограниченностью исторического времени Германии, и универсалистским характером английского мировоззрения, во многом сформированного контролем Британской империи за мировым рынком [143] , в противоположность провинциальной ограниченности немецкого национального мировоззрения: взгляд Сити на мир с точки зрения его масштаба и разнообразия был глубоко чужд взгляду с точки зрения одной Германии) оставалась глубоко второстепенной.