Ещё далеко после Первой мировой войны английские колониальные администраторы в Западной Африке многократно не разрешали англичанам же закладывать крупные плантации из опасений, что это превратит африканцев в утративших свою землю батраков. Более того: даже ещё при Тэтчер, в 80-е годы XX века значительная часть всё ещё не добитых торжествующими лавочниками джентльменов считала своей прямой обязанностью отработать несколько лет за минимальное вознаграждение на благо (разумеется, в его сугубо английском понимании) уже давно ставших формально независимыми бывших колоний – и весьма косо смотрела на тех представителей своего круга, кто стремился (даже под тем или иным благовидным предлогом) избежать этой обязанности.

Разумеется, сама мысль о возможности равноправия с туземцами (пусть даже высокообразованными и высокопоставленными) была столь же чужда для британских империалистов, что и мысль о возможности милосердия к порабощенным – для германских нацистов, однако подчинение туземцев непременно «должно было вписываться в некую патриархальную связь – в духе самовосприятия тогдашнего классового общества в самой Англии» [80].

Даже такой отъявленный империалист, как лорд Альфред Милнер, искал оправдание колониализму – и находил его ни в чем ином, как в заботе: «Единственное оправдание тому, что белые… навязывают свой порядок черным, является использование его во благо подчиненных рас.» [275]. (Правда, он же заявлял: «Не наше дело заботиться о других. Наше дело – заботиться о нас самих и наших домочадцах» [80].)

Однако для в большинстве своём просто не заставших период распространения подобных взглядов в Англии (широкое морализаторство сошло на нет задолго до их появления) немецких нацистов даже формальное, даже сугубо пропагандистское высказывание подобных взглядов представлялось совершенно недопустимым: «Если кто-то заговорит о заботе, его надо тут же бросить в концлагерь», – указывал Гитлер.

При его власти никто (не говоря о христианских миссионерах – в той степени, в которой они вообще могли оставаться на свободе) попросту не смел – в отличие от миссионеров Британской империи – назвать «расовые предрассудки» «одним из самых страшных грехов». Если британцы в Индии просто игнорировали памятники прошлого «туземцев», то гитлеровский генерал-фельдмаршал фон Рейхенау – достойная предтеча нынешних европейских политиков – настойчиво требовал уничтожения советских памятников советского прошлого, подчеркивая: «ни исторические, ни художественные соображения не должны приниматься во внимание» [241].

«Для британского колониального империализма «туземцы»-интеллектуалы были «всего лишь» в тягость. (Вице-королю лорду Керзону, например, уже в XX веке приятнее всего были индийцы, не умевшие читать.) Известно, что раньше и в самой Англии господствующие классы предпочитали, чтобы их подчиненные оставались неграмотными. «Детям бедняков не подобает учиться писать». Однако нацистские «новые вельможи крови и почвы», эти сверхчеловеки из мещан, пошли несравненно дальше [80, 321].

Геринг разъяснял рейхскомиссарам и генералам: «Вас послали туда не… работать на благо вверенных вам народов, а… выжать из них всё, что возможно. Мне всё равно, если… люди гибнут от голода. Пусть себе – лишь бы не умер от голода ни один немец». Гиммлер уточнял: «Что происходит с русскими, мне совершенно безразлично. Мы, немцы, займем позицию, которую прилично иметь по отношению к этим зверолюдям, но заботиться о них – преступление перед нашей собственной кровью» [241]. «Животные, которые находятся в лагерях для русских пленных», – это уже Гитлер [220]. Задача ликвидации интеллекта ставилась в прямой форме: «У кого я замечу интеллект, тот будет расстрелян» [121].

Империалисты же Англии попросту не применяли тотальный террор как инструмент политики.

Безусловно, непосредственная причина такого сравнительного гуманизма заключалась в том, что «в Англии не было нигилизации (как результата обостренной – во имя сохранения статуса – агрессивности мелкого буржуа, панического страха буржуазии перед угрозой пролетаризации), которая нуждалась в компенсации потери идентичности, компенсации в густой тени сверхчеловека. В Англии органично возникшие виды социальной идентичности смогли сохраниться» [80].

Однако не менее важной причиной было и глубокое проникновение в английское общество и культуру христианства, пусть даже и в виде сильно иудаизированного протестантизма. Не случайно для того, чтобы «расстаться с последними шлаками своего слюнявого гуманизма» [241] Гиммлер настойчиво требовал ещё в 1942 году «в ещё более решительной форме, чем до сих пор, разделаться с христианством. С этим христианством, этой великой чумой… которая делала нас слабее в любой схватке, нам придется разделаться. Нам придется разделаться с ним внутри себя» [218].

«Безжалостность» для Гитлера было ключевым и предельно позитивным понятием: нацисты считали, что лишь Британия и Третий рейх могли быть названы «безжалостными»». Именно на Британию ориентировались нацисты, продумывая собственную модель управления Россией и настойчиво указывая на необходимость учиться у англосаксов, в частности, методам преодоления угрызений совести.

Однако ученики многократно превзошли учителей по жестокости: нацистская практика «воплощала ту основу фашизма, которая выдает в нём колониальный империализм, возведенный в степень» [282].

Именно этой степени – по в целом раскрытым выше причинам – Англия и смогла избежать.

Нацистский режим Германии использовался и направлялся английскими элитами в совпавших в 30-е годы XX века классовых и геополитических целях на уничтожение Советской России: с классовой точки зрения, как смертельно опасного примера практического торжества социальной справедливости, а с геополитической – как постоянной угрозы проекту установления английской власти над континентальной Европой и, более того, как подлежащего завоеванию и освоению нового колониального пространства.