– Сдается, плохо твои леперы Шфельгину молились, раз не вернулись, – пожимаю я плечами. – Если только не пошли пить пиво вместо шатания по этой дыре. Будь оно так, я их не виню.

– Не, на них не похоже, – Лих задумчиво постучал по колпаку масел-фонаря. – Бойцы из них никакие, но дел они не бросают… Ладно, сейчас всё решим, дядя.

Я обрадовался было, что у Лиха есть какая-то карта, о которой он забыл. Пометки какие-нибудь или, на крайний случай, волшебное цеховское чутье. Но нет.

Пацан просто берет и зачитывает… детскую считалочку:

К нам явился Двуединый,

Притащил сундук старинный…

Одарил без лишних слов

И детишек, и богов.

Меня раздражает, с какой беспечностью Лих переводит палец с одного туннеля на другой с каждым новым словом считалочки. Еще я беспокоюсь о куртке. И оттого раздражаюсь сильнее. Готов побиться об заклад, что вся гамма местных ароматов впитается в черную кожу косухи…

Подарил он Глодо книгу,

А топор с узором – Дриду.

До мозга костей провоняю подгородом. А именно мусором, слизнями, крысиным дерьмом… Ну, и гнилью вдобавок.

Для Эраты – пояс узкий,

Ну а Шфельгину – капусту!

Стоп. Чем вдобавок пропахнет? Гнилью? Какого…

Раз, два, три,

Получай подарок ты!

Я сгибаюсь, упершись ладонями в колени. Прикрываю глаза и сосредотачиваюсь на обонянии. Не без отвращения раздуваю ноздри, втягивая густой влажный воздух.

– Ну, налево, получается, – выдает Лих.

Вот теперь-то я чую ее! Тонюсенькую, едва различимую прядку этого запаха. Чуть более резкого, приторно-сладкого – такого, что чуть-чуть выпирает из общего комка тяжелого подземельного духа.

– Нет, направо, – утираю я нос. И тут же устремляюсь в темноту правой арки.

– Эй, почему! – возмущенно прилетает в спину. Голос Лиха расходится эхом, обгоняя меня, но я уже спешу по следу гнили.

Запах тухлого мяса набирает силу, сворачивает в сторону – и я рвусь за ним, бодро шлепая башмаками. Раскидываю руки – и на бегу касаюсь пальцами прутьев, торчащих из стен частоколом кривых зубов.

Решетка сорвана. Не перепилена, не расплавлена гремлинским инструментом – уж слишком неровные края. Пусть проржавела от вечного противостояния с водой, но такую железку не выломать ни обычному человеку, ни даже Нечистому.

Неужели заложный? По запаху – вылитый тухляк.

Нет, так глубоко они не забираются. Это гузнари любят темные и укромные места, вот только сюда им не пролезть… Больно жирен гузнарь и неповоротлив.

– Фух, вот ты где, новобранец! – сначала я слышу голос на пару с бренчанием фонаря, потом вижу круг масел-света и только за ним показывается Лих, запачканный до самых колен. – Ты что, типа не слышал, что нам налево?!

– Чуешь? – хватаю я его за край плаща, заставив остановиться.

– Я? – Лих принюхивается. – Не-а.

– Разложением тянет, – объясняю, опустив голову книзу. – Гнилье свежее. День-два, не больше.

– И ты это по запаху понял, дядя? – Лих недоверчиво хмурится. – Гонишь!

– Пошли. Близко уже.

Туннель делает виток – и мы выходим в просторную комнату. Просторную и вширь, и ввысь настолько, что потолка почти не видно. Но сверху, там, где зал будто сужается до бутылочного горлышка, сквозь металлическое кружево купола льется солнечный свет.

– Это еще что за срань? – присвистываю я, кружась и разглядывая игру лучей на камнях.

– Похоже на… Накопитель? – предполагает Лих.

– И что же он накапливает, дурень? – хохочу я. – Пустоту, что ли?

– Сам ты дурень! Грязь типа, – Лих озирается по сторонам. – Видать, тут-то засор и есть… Накопитель, ну, он же полный должен быть.

Полукруглые стены гигантского колодца когда-то были одинаково серыми, но от поганой воды окрасились в цвет кирпича-сырца. На яркой, будто красноглиняной кладке уже поселились белые разводы – то ли соли, то ли извести. Чем бы этот подземный дворец ни был когда-то, осушен он давно.

Запах гнили вдруг делается нестерпимым. Я гляжу на Лиха – тот зажимает нос пальцами. Теми самыми, которыми оттирал вонючее пятнышко с бридж… Кажется, из двух зол парень выбрал наименее смердящее.

Нелепо замахав руками, я сбегаю вниз по гряде сора. Под башмаками шипит и шваркает, как на торфяном болоте; хрустят веточки и хрупкие крысиные кости. Вспугнутый моим топотом, из кучи слежавшегося тряпья выныривает зверек. Маленький и тощий, не больше кошки, он вскидывает неприятно-голую, шарообразную головку, поводит ею из стороны в сторону, изучая меня. Сверлит одним-единственным желтым глазом – зато огромным, на половину черепа.