Барнс подошел к окну. На одинокой клумбе росли цветы, подаренные матерью Дэвида в порыве бескорыстия, который, сдается, и ее поставил в тупик. Она как-то назвала их, но доктор забыл, как именно. Красивые цветы. Зловещие. Или ему сейчас все видится в таком свете? Всего пять, нет, шесть распустившихся бутонов, а такое ощущение, что роща реликтовых секвой — мощных, надменных и умирающих. Как Розалин сподобилась подарить ему эти цветы? Барнс удивился бы еще больше, узнай он, сколько стоит каждый цветок на аукционе в Алсмере.

То, что Лоу удрал из больницы, было неприятно с двух точек зрения. Про себя Барнс называл подобные ситуации так: двойная золотая неприятность, или дубль-хлопоты. Во-первых, хотя Барнс не принимал непосредственного участия в истории с Лоу, он знал ее подоплеку, но скрыл, и это может оказаться наказуемым. Во-вторых, нигде нельзя было найти миссис Уайтлоу, а его положение вряд ли улучшится, если она и Лоу окажутся рядом и поделятся друг с другом кое-какими мыслями. То, что для Дэвида, в его состоянии, подобные путешествия могут обернуться кагостро-фой, Барнса, очевидно, не волновало. Ну да, для этого есть лечащий врач, наконец — администрация больницы.

Машина Элеоноры удалялась. Лоу смотрел, как автомобиль превращается в маленькую серую точку на дороге. По его расчетам, точка должна была исчезнуть, а она не только не скрылась за плавным поворотом дороги, но стала увеличиваться. Дэвид понял — машина возвращается.

Через минуту-другую Элеонора притормозила на шоссе напротив места их стоянки, открыла дверь и быстрым шагом направилась к нему. «Очень хороша. Притягательное сочетание красоты и силы. Неужели я мог понравиться такой женщине? Или это просто прихоть? Или она знает о моих деньгах?» До чего же противно стало от такой мысли. Нет, не так: до чего противным он показался себе от такой мысли.

• — Случилось что-нибудь? — крикнул он.

— Скучно простились. Разве не понятно? — Она подошла. Прижалась к нему. Обхватила шею прохладными руками. — Наверное, женщинам нельзя заниматься расследованием дел некоторых мужчин.

— Почему?

— Почему? — Элеонора почувствовала сквозь тонкую ткань платья влагу на крыле машины. — Потому что мы увлекаемся. Забываем все на свете. На время. Спохватываемся — поздно. Сегодня, к счастью, я спохватилась вовремя. Я не спросила, что же было в комнате в ту ночь?

Лоу шагнул назад. Правой рукой ощупал подбородок жестом боксера, желающего узнать, осталось ли там что-нибудь после пропущенного удара. Медленно, как в нокдауне, заговорил:

— Сначала на стене появился безобразный мохнатый паук. Огромный паук. Никогда таких не видел. Нигде. Ни в одном из путешествий. И представить не мог, что такие существуют. Не меньше метра. Не могу понять: он полз по — потолку или парил в воздухе. Я перепугался. Честно. И не заметил, как в комнате появился человек. Страшный? Нет. Жуткий, наверное: на лице — женский чулок, деформиро—

ванная, безобразная рожа, в руке — пистолет, в единственной руке.;. Он направился ко мне. Если бы не выстрелил я, выстрелил бы он. Потом я уже ничего не помнил. Очнулся в больнице. Меня поражает: в спальне ничего не нашли. Перед тем как ехать сюда, я был дома, видел, что наделали выстрелы — оказывается, я успел выстрелить не один раз, и ничего, никаких следов, ни паука, ни человека. Про собак ты знаешь — мимо них мышь не пробежит. Все. Поэтому я хочу, чтобы ты отказалась от этого делд. Только поэтому. Если еще раз увижу такое — мне конец. Я не трус. Но и выдержке есть предел. Меня преследует страх. У моей нрова-ти в больнице дежурили круглосуточно. Когда сиделка начинала дремать, я дергал ее за специальный шнур, привязанный к руке. Она сидела в двух шагах от изголовья. Были моменты, когда казалось: мы не одни, в палате кто-то есть. Я дергал шнур, заставлял ее включать свет. Пока я не мог дергать шнур, свет горел круглосуточно. Я в панике. Со стороны это неприятно. Поверь, если бы кто-нибудь увидел то, что видел я, шелуха бодрячества мгновенно слетела бы с него.

— Но… — Элеонора замолкла на полуслове: к ним на бешеной скорости приближался огромный автомобиль. Такой автомобиль был только один во всем Роктауне.

Вечером опять приходила подруга Жанна. Она-рассказа- ла про вурдалаков. С каждым разом убеждаюсь — познания ее безграничны.

— Представляете? — Оживленная жестикуляция. — Нет, вы не представляете! Их столько, этих вурдалаков. Столько! У одной моей знакомой начальник — настоящий вурдалак.

— Настоящий? Это как? Дипломированный в вурдала-чьем университете?

Жанна негодует.

— Нет, вы только посмотрите на этого невежду! Весь мир взбудоражен вурдалаками, шуточное ли дело? А он смеется, — Жанну заносит: — Между прочим, смех без причины — признак…

Она умолкает: назвать меня, да еще в присутствии Наташи, дурачиной даже ей кажется перебором. Интуитивно кажется, потому что есть люди, которые и не представляют, что может быть перебор.