Остальные мои, когда про церемонию узнают, интерес к Индии у себя тоже обнаружат. Причём все, включая Аурелию Романовну.

— А потом…

И одни.

Это, ёрничая, хочется добавить уже мне, но… я проглатываю очередной неуместный комментарий и на Гарина смотрю. Не мешаю делиться нашими планами на медовый месяц. И даже не спрашиваю, вклиниваясь из-за пришедшего вдруг в голову вопроса, почему он медовым-то называется?

И я не нервничаю.

Абсолютно нет.

— … в Касабланку.

— Эс-Сувейру, — я всё же не удерживаюсь, вставляю быстро и легко.

И с настоящей улыбкой, потому что мысли о Марокко, пусть и зимнем, душу греют. Они успокаивают, если маяк в Касабланке и шелестящее волнами побережье Атлантики представлять, воображать, как гулять мы там будем.

Заглянем на базар.

И в порт, где жирные-жирные крикливые и наглые чайки.

Ещё коты.

А у берега, если верить миллиону картинок и путеводителям, покачиваются старые рыбацкие синие лодки.

И до сине-голубого города, взяв в прокате машину, мы доедем. Заблудимся в лабиринте узких улочек, что поднимаются и спускаются, собираются в неровные каменные лестницы или расползаются внезапно, становясь площадью.

Мы… мы будем там счастливы.

И вообще…

— А Касабланку, открою вам тайну, — Ивницкая, завладевая вниманием Рады и камеры, улыбается заговорщически, сдаёт все секреты Полишинеля, — они выбрали, потому что любимый фильм Калины «Касабланка», и она всегда хотела там побывать.

— И это мы тоже всем, конечно, расскажем, — я фыркаю, кажется, нервно.

Не недовольно, но…

Полька быстрым взглядом режет, и мимолетная тень по её лицу пробегает. Или, пробиваясь сквозь всё веселье и всю беззаботность, выглядывает. Думается, что нахмуриться вот сейчас она хочет.

И ответы на так и незаданные вопросы она получить хочет.

Порывается спросить ещё со вчера, но так и не решается. Она не требует в кои-то веки никаких объяснений и подробностей.

Не спрашивает ничего.

А я сама не рассказываю.

И вид, что ничего не было, мы делаем обе.

Не ездила я никуда, да.

— Калинина, сейчас довыёживаешься, — Ивницкая, грозно прищуриваясь, тянет мстительно и вредно, встает, подавая пример и нам, — и я всем расскажу про бахилы, хирургию и Валерия Васильевича.

— Не расскажешь, — я фыркаю уверенно, не впечатляюсь страшной угрозой, — мы там на пару позорились.

Ну и… бахилы — белые, не синие! а потому похожие — на головы вместо одноразовых забытых дома шапочек мы на пару надевали.

Было дело.

Кто же знал, что оставивший нас в кабинете Валерий Васильевич вернется так невовремя? Вместе с шапками придет, глубоко вздохнет и в отделение, раздав пациентов, всё же пустит. Скажет, что думал, будто мы тут сидим и ревем.

А мы…

Мы, глядя друг на друга и утыкаясь в парту, хохотали до слёз. Не переживали, что истории не напишем и вовремя не сдадим. И то, что нам единственным из группы достались по итогу задницы, которые свищи заднего прохода, было чистой случайностью, а не тонкой иронией и наказаньем за забывчивость и безалаберность.

Точно случайностью.

— Полиночка, — Егор, распахивая перед Ивницкой дверь и пропуская её первой, в максимально гаденькой улыбке расплывается, бросает ехидный взгляд на меня, — а я с удовольствием послушаю эту занимательную историю.

— Думаешь? — Полька хмыкает с сомнением.

Говорит что-то ещё, но уже из коридора и неразборчиво.

И дверь, окончательно отсекая их голоса и оставляя нас с Гариным наедине, закрывается. Дается ещё минута или две, чтобы вдохнуть и выдохнуть. Посмотреть на жениха, который строгим и собранно-сосредоточенным выглядит.

Он стоит по ту сторону дивана от меня.

Тоже смотрит.

А я, двигаясь против часовой стрелки, иду к нему, спрашиваю, касаясь и ведя кончиками пальцев по спиральной спинке:

— А что, если бы мы тогда не встретились, не столкнулись? Ничего бы и не было?

— Наверное, — плечами Гарин пожимает как-то вот равнодушно, отступает на пару шагов, и неспешный узор вокруг дивана мы рисуем. — Или нет. Думаю, где-то и когда-то мы бы всё равно встретились. Есть ведь Васька.

— Женька.