— Думала, знаю всё о тебе, оказывается, нет.

Борька уходил сразу после ужина.

Анатолий касался её волос осторожно, долго держал руки в них, осторожно касался плеч, боясь причинить ей малейшее неудобство.

Она ласково гладила его мягкие волосы, и он замирал без дыхания, без движения. Благодарность к нему, нежность переполняли Катерину, но невольно, помимо своей воли, она хотела, чтобы всё поскорее кончилось и она могла бы уснуть.

Робкие руки и губы — как он бережен к ней, как деликатен! Только почему ей хочется спать? Взмокший лоб, полузакрытые глаза… Почему ей неинтересно спросить его, о чём он сейчас думает?

Ей спокойно, тепло, ей хочется спать, и она засыпает на руке Анатолия.

Когда он узнал, что у них будет ребёнок, ни слова не сказав ей, в восьмом часу выскочил из дома. Где он мог достать в это время цветы, она так никогда и не узнала, он принёс ей гвоздики, её любимый торт «Птичье молоко» и бутылку шампанского. Ей выпить не дал ни глотка, распил с Борькой.

Дочку называл он: Катерина.

— Это единственное имя, которое я знаю, — объяснил.

Со дня рождения дочери он стал подрабатывать. Уложив их обеих спать, до поздней ночи чертил чертежи, писал рефераты.

Он купил в дом стиральную машину, пылесос, миксер и все прочие вещи, какие только могли пригодиться в хозяйстве.

Через год он в самом деле получил квартиру. Стоял на однокомнатную, но в связи с рождением ребенка выбил двухкомнатную. Борька въехал в Катеринину. Но, как прежде, не реже трёх раз в неделю являлся к ним.

Покой, бесстрашие перед будущим, ощущение прочности и достоверности родились в ней благодаря Анатолию.

Но с ужасом начала Катерина замечать в себе странные перемены. Как-то очень быстро она привыкла, что всё — для неё. Новое платье — ей и дочке. Сапоги — ей. Ей — её любимые цыплята. Ей — путёвка в детский санаторий вместе с дочкой. Ей хочется в бассейн. Ей хочется в кино. В ней родилась жадность, в ней родилось желание «брать». Брать — это чтобы было всё так, как хочется ей. Как-то по дороге на работу, уже совсем подходя к клинике, она остановилась с разбегу. Что с ней произошло? Она пьёт Толину кровь. Она стала чёрствой. Она не видит его настроения. Что нравится ему? Какой суп? Какие вещи? Как любит отдыхать он? Чем можно доставить удовольствие ему? И тут же вопрос: что происходит в ней, почему ей неинтересно, о чём он думает, что чувствует?

… - Катя, — как-то встретила её Тамара, — нам надо поговорить.

Обычная конференция, обычные разговоры о дисциплине и политзанятиях, о необходимости вести общественную работу, обычный обход больных…

Они смогли поговорить в обеденный перерыв.

— Пойдём на улицу! — попросила Тамара.

— Дождь же, — удивилась Катерина, но тут же поняла: Тамара знает, что дождь, она хочет под дождь.

— У меня хороший зонт, — сказала Тамара.

Зонт и в самом деле оказался хорошим, с широким ободком, как с юбочкой, он не давал дождю бить их с боков.

Прижавшись голова к голове, слушая, как барабанит по зонту дождь, они неторопливо шли по пустой улице.

Новое здание клиники — на окраине Москвы. Улица Островитянова. Катерине нравилось больше другое название: Островитяне. В Москве есть остров, и они живут на нём. Большое поле против клиники, виден лес, дома далеко. Клиника, и они с Тамарой — на острове. И дождь.

— Ты будешь громко смеяться, прошёл уже год со дня операции, я стремительно старею, а ребёнок не получается.

Катерина остановилась.

— Нет-нет, тебя ни в чём не упрекаю. Я знаю, мне сказали, операция была блестящая, как я и думала. И чувствую я себя совершенно по-другому.

Она думала об этом. Удивлялась. Но ни о чём не спрашивала. Может, Тамара раздумала?

Сейчас, чуть отстранившись и сразу попав под дождь, Катерина посмотрела на подругу новым взглядом. Тамара сильно изменилась за последние годы: похудела, осунулась. Нос тоже, кажется, похудел. Волосы Тамара распустила, и они, тёмные, густые, обрамляют, как рамкой, лицо. Глаза — лихорадочные, ярко-чёрные.

— Ты стала красавицей, — удивлённо говорит Катерина. — Совсем другая, чем раньше. У тебя ресницы, оказывается, больше сантиметра длиной. Я таких и не видела никогда.

Тамара облегчённо вздохнула:

— Ты поняла, да? Дело не во мне. Я врач и знаю: у меня сейчас всё нормально.

— Хочешь, я поговорю с Колей? — предложила Катерина.

Дождь бил по зонту, а они словно не замечали, что стоят посреди потопа — кругом потоки потерявшей узду воды.

Тамара низко опустила голову.

— Вот где корень: ребёнка хочу я, — сказала она. — Он теперь не хочет ребёнка. Когда я не могла, хотел, а сейчас не хочет.

— Это он тебе сказал?

— Он. После операции я долго об этом не заговаривала. А совсем недавно решилась и прямо в лоб попросила: пойди к врачу. Он очень удивился: «Зачем?» Я сказала, что хочу ребёнка.

— А он?

— А он ещё больше удивился, снова спрашивает: «Зачем?» Представляешь себе? Я его тогда и спроси: «Ты же знал, что я специально для этого делала операцию, чего же ты тогда разрешил её делать? Зачем?» — любимое его слово ему ввернула. А он говорит так удивлённо, совсем ребёнок: «Я боялся за твою жизнь. Я знал, что у тебя не всё в порядке».