Это Прошлое, оставленное им с Анатолием кем-то в наследство?!

Боязливо взяла в руки тетрадь, открыла. Толин почерк?

Она так удивилась, что долго, не понимая ни слова, лишь вглядывалась в мелкий, строгий, аккуратный Толин почерк. А когда удивление прошло, первое движение было — закрыть и спрятать тетрадь в стол. Она и закрыла тетрадь, и положила в ящик. Но только положила, тут же снова жадно взяла её в руки.

Это был подробный дневник Толиной жизни — со дня знакомства с ней.

«Разве важно, что будет со мной, как закончится моя жизнь, главное — она: пока смогу видеть её, буду жить».

Подробно, аккуратно, как всё делает, Толя описывал их встречу, их разговоры, свои ощущения, подробно анализировал своё восприятие мира.

«Сегодняшняя жизнь — крошечный отрезок нашего земного существования — даст или не даст право на жизнь будущую. Многие рвут пуп, завоёвывая себе место под солнцем, хотят власти, почестей, благ, денег. Может быть, я — урод, мне нужна только Катя…»

Стыдно, невозможно читать чужой дневник, она не имеет права. Но, видимо, что-то над ней это право ей дало, потому что, дрожащими руками листая тетрадь, Катерина, побеждая в себе стыд, жадно читала.

«С первой минуты знаю: Катя не любит меня и никогда не полюбит. В лучшем случае испытывает благодарность ко мне за мою любовь. Я долго думал, измучился… Есть два варианта в жизни: любить и быть любимым. Одинаково сильная любовь обоих невозможна. Это вспышка, страсть, костёр, в результате — пепел. Я предпочитаю любить сам.

Я несчастлив. Я мешаю ей, загоняю в загон, не умею помочь ей стать счастливой. Я много счастливее её. Как же тускла, неинтересна, не наполнена смыслом её главная жизнь!

Если я люблю её, я должен уйти. Я должен дать ей возможность почувствовать то, что чувствую я, должен сделать всё, чтобы она стала счастливой, и порадоваться её счастью.

Но в этом и заключается моя подлость. Я — подлец. По крайней мере признаться себе в этом могу и обязан признаться. Подлец. Эгоист. Она мучается. Ею, её душой я жертвую ради радости быть с ней. Она дала мне право на себя, а я и воспользовался. Я мешаю ей жить в её главной жизни, она живёт не так, как жила бы, если бы не жалела меня.

Надо уйти. Найти в себе мужество и уйти, пока она молода, пока прекрасна. Пусть переболеет, после этого начнёт новую жизнь».

Дальше на нескольких страницах ни слова не разобрать.

Катерина дрожала, как в лихорадке.

«В этом и заключается то, что я подлец — никогда сам не уйду. Без Кати погибну. Весьма вероятно, с собой не покончу, но, может быть, сопьюсь, может быть, сдохну с голоду, может быть, случайно попаду под поезд. Лесли Катя решит прогнать меня или решит сама уйти, на коленях буду ползать, умоляя её остаться со мной. Я презираю себя, ненавижу. Понимаю, почему Катя никогда не сможет полюбить меня, я — эгоист, себялюбец. Но потерять в себе свою любовь не могу. В этом мире есть только Катя, ничего больше нет».

Катерина захлопнула тетрадь. Ещё много страниц исписано мелким Толиным почерком, но она не хочет ничего больше знать о нём. Ни о его взглядах на жизнь, ни о Вечной жизни, которую Толя для себя провидит. Хватит с неё.

Горело лицо. Было больно, горько, обидно. Не для нее живёт, для себя. Но Толя подсказал ей: она тоже хочет испытать такую любовь.

Немедленно уйти.

Уйти — погубить Толю.

Ползала по полу, собирала карандаши и ластики, извозила ночную рубашку, замёрзла.

Хотела узнать чужую душу? Вот же тебе! Чужая есть. А твоей нет. Когда-то записывала судьбы встреченных людей, больных. Когда-то строила планы на будущее. Великий врач. Хотела спасти каждую, кто придёт к ней за помощью. Что осталось? Ссохлась, мертва душа. Даже больных не видит. Но пока они ещё есть. Пока есть Борька и Катюшка. А если и к ним она охладеет, если перестанет чувствовать, как перестаёт чувствовать больных?! В нём, Анатолии, горит, а в ней из-за него — потухла жизнь.

Жить начать — с душа, со стирки ночной рубашки, с чашки кофе.

Ну и что дальше?

Пока всё осталось по-прежнему.

Приступы раздражения, несмотря на то, что Анатолий оказался интереснее, сложнее, повторяются всё чаще. И — неожиданно.

Под горячую руку она начинает жечь свои записи о больных в унитазе. Смотрит, как подхватывается Огнём бумага, а потом, обжигаясь, вытаскивает листки, обгоревшие, и снова прячет на свою полку.

Она отшвыривает вещи, попадающиеся на пути к двери. «Не могу больше, прочь!» Подхватить Катюшку и бежать из этого уютного дома, от таинственного, расписанного знаками чужой судьбы стола, бежать от чужой судьбы к своей!