— Моя помощница Хельга в положении и не хочет рожать ребенка в Минске. Ее можно понять. Тут нет той квалифицированной помощи, которую она получит в Германии, — произнес Ротбауэр таким тоном, будто это была вина именно минчан, а не оккупантов, что социальное обеспечение города было таким плохим. — Я бы хотел, чтобы ты заняла ее место.

— В штабе АРР? — переспросила Лена, словно у него было несколько должностей в разных организациях.

— Разумеется, — голос Ротбауэра стал сухим и резким. — Твое жалование будет для начала четыреста пятьдесят рублей или сорок пять марок в пересчете по настоящему курсу. Позднее, если будешь хорошо работать, то жалование повысится до шестисот рублей. Плюс обед и унтер-офицерский паек.

Это было очень соблазнительное предложение. Такое, что у Лены пересохло от волнения в горле. Ей хотелось без раздумий согласиться на эту работу, без шума швейных машинок, в чистом кабинете. Но понимание того, что она будет работать в администрации одного из отделений СС, тут же погасило мимолетную эйфорию.

Помогать немцам грабить и разрушать свою страну. Что может быть хуже? Только перспектива стать немецкой подстилкой, как называли сквозь зубы тех девушек, кто «гулял» с оккупантами. Она вспомнила ласкательное движение пальца Ротбауэра по ее изображению на карточке, и это воспоминание разрешило все ее сомнения.

— Мне очень льстит предложение господина гауптштурмфюрера, но…

— Лекарства и больница для немецких пациентов, — выложил Ротбауэр еще один козырь. В его голосе не звучало ни капли интереса к этому разговору. Будто он заранее знал, что она согласится. И она понимала, что сделает это. Потому что у нее совсем не было выбора.

Тем более, в рукаве у гауптштурмфюрера всегда лежал козырной туз — возможность проживать в этой квартире. По его желанию их легко могли выкинуть на улицу, а найти в разрушенном городе жилье — непосильная задача. Это было редкостью, что кто-то из местных жителей остался в своих комнатах в этих каменных домах в центре города, где в отличие от других районов по-прежнему было электроосвещение. И она не особо заботилась о дровах для отопления. Йенс закрывал глаза на тот факт, что она частенько забирала дрова из общей кучи в кухне.

— Твоя мать больна. Ей нужен уход. Ей нужны лекарства. Тебе не достать морфин сейчас. Даже на черном рынке. Сколько еще она продержится без него? Месяц? И ты будешь спокойно смотреть на ее мучения, Лена? Позволишь ей страдать от боли и голода? Подумай хорошенько, Лена.

В ночь после разговора с Ротбауэром сон никак не шел к Лене. Она ворочалась с боку на бок, стараясь это делать как можно медленнее, чтобы не скрипели пружины. Считала овец. Разглядывала узор на обоях, поклеенных соседями незадолго до войны. Пыталась думать о чем угодно, кроме жестокой правоты немца, но понимала, что это бесполезно. В голову постоянно лезли мысли о том, сколько они еще с матерью протянут в оккупированном городе практически без источников дохода. И где они найдут жилье, если гауптштурмфюрер решит, что ему не нужны соседи по квартире, тем более «унтерменшен», «недочеловеки», как называли местное население немцы.

Еще под Новый год Лена ждала чуда. Надеялась, что вот-вот оккупантов погонят обратно в их Германию. Особенно после того, как Яков рассказал ей новость, что немецкое наступление на Москву провалилось, как и планы нацистов праздновать Рождество в советской столице. И она не верила тогда разговорам гостей Ротбауэра, пришедших отпраздновать канун праздника в их квартире, когда они громко спорили за стеной о будущем в «этой варварской стране». Кто-то из них выразил сомнение, что поход на Восток закончится в наступающем 1942 году, и был грубо оборван хором возражений. Лена слушала, как они уверяют друг друга наперебой, что это просто «проклятая русская зима» помешала занять Москву, что все еще впереди, что немецкая армия непобедима.

Потом они пели пьяно песни, гоняли по кругу пластинку с голосами Лале Андерсен и Ильзы Вернер и едва не ввалились в комнату Лены, желая танцевать «с этой маленькой русской». Хорошо, что Ротбауэр уговорил всех идти в офицерский «Дом красавиц», со смехом говоря, что «маленькой русской» едва ли хватит на пятерых. «Интересно, он тогда уже знал, что она понимает немецкую речь», — подумала Лена и решила, что знал, ведь бумаги театра попали в его руки еще летом.

С каждой прожитой неделей уверенность в том, что немцы ошибались, и вот-вот в город вернется советская армия, таяла. Зато росли сомнения в завтрашнем дне, страх перед оккупантами, чувство собственного бессилия и понимание, что им с матерью ни за что не пережить следующую зиму.

Почему именно сейчас Ротбауэр признался, что знает ее маленький секрет? Было ли это действительно совпадением обстоятельств? Или за этим кроется что-то иное, о чем даже думать было страшно?

Лена вдруг вспомнила, как один-единственный раз видела Ротбауэра пьяным. Он вернулся как-то раз с ужина у гауляйтера Кубе поздно ночью в конце января. Лена в ту ночь не спала — Татьяну Георгиевну скрутил приступ, и она промучилась весь вечер и часть ночи. Лена вздохнула с облегчением, когда боль немного отступила под воздействием тепла грелки, и мать уснула. Она только собралась выйти в уборную, как услышала стук входной двери, шум в коридоре и голоса Ротбауэра и Йенса. Только когда все снова стихло спустя некоторое время, Лена преодолела боязнь и вышла в темный коридор, чтобы быстрыми шажками добежать до места.

Видимо, ее выдал стук двери или звук смываемой воды, но когда она вышла в темный коридор позднее из ванной комнаты, то едва сдержала вскрик ужаса, почувствовав сильную хватку на своих локтях. Шаль с ее плеч упала к ногам при резком движении Ротбауэра, которым он буквально припечатал к стене коридора. От него противно пахло алкоголем и табаком, но Лена понимала, что нельзя ничем выказывать своего отвращения. Опустила взгляд в пол, зная уже по опыту, что ни в коем случае нельзя смотреть в глаза.