— Разве тебя мать не учила, как опасно ходить в одной сорочке в квартире, где соседями два взрослых мужика? — произнес Ротбауэр, на удивление ровно и почти не запинаясь. — Или ты просто-напросто распущенная девка, которой захотелось чего-то горячего?

В такие моменты Лена очень жалела, что понимает немецкую речь. Додумывая по смыслу о те слова, значение которых на уроках в училище не проходили. Самое трудное при этом было не выдать себя и даже мимолетным движением ресниц не показать, что ты чувствуешь, слушая подобное.

— Ты ведь знаешь, я могу делать с тобой все, что захочу. Абсолютно все.

Она хорошо знала об этом. Слышала по разговорам в швейном цехе и на рынке. От мужского насилия не было никакой защиты, несмотря на полицию и новые правила, установленные комиссариатом. Закон сейчас был только один — местный «недочеловек» не имеет никаких прав, потому немец может делать все что угодно. Особенно офицер.

То ли от холода в нетопленом коридоре, то ли от волнения и страха Лену заколотило мелкой дрожью. Она не смела даже шелохнуться, опасаясь спровоцировать гауптштурмфюрера. Никогда до этого момента она не была так близко к нему. Никогда не чувствовала в нем той силы, с которой столкнулась в эту минуту. Физической силы крепкого мужчины.

— Посмотри на меня, — приказал Ротбауэр. Она не подчинилась, решив до последнего вести привычную игру, и тогда он легко ударил ее по щеке, заставляя повернуть к нему лицо и посмотреть на него. Не больно ударил, но неприятно. Показав, кто тут хозяин, а кто безвольный раб.

Они недолго смотрели друг другу в глаза. Ротбауэр сдался первым. Отступил на шаг назад, выпуская из плена своих сильных пальцев ее локоть.

— Пошла вон! — бросил сквозь зубы как собаке. Эту фразу за месяцы оккупации выучил каждый житель. Притворяться не было больше смысла, и Лена поспешила убежать в свою комнату, где еще долго пыталась унять дрожь и согреться под одеялом. С того момента она отчетливо поняла, что нигде отныне, даже в стенах родного дома, ей не почувствовать себя в безопасности.

Заснула Лена только на рассвете, поэтому, когда раздалась резкая трель будильника, проснулась с тяжелой головой. Мама еще спала, и она не стала ее будить. Постаралась бесшумно собраться. Торопилась, даже не позавтракала, зная по опыту, что на рынок лучше прийти к самому открытию. Тогда будет самая толчея — продавцы будут спешно раскладывать товар, а покупатели толкаться, пытаясь рассмотреть, где и что можно ухватить первым. В это время полицейские не такие внимательные, не так пристально вглядываются в толпу, подмечая новые лица или подозрительные разговоры.

Странно, но в этот ранний час Ротбауэр уже был на ногах. Лена заметила его в щель прикрытой двери в комнату. Он стоял перед зеркалом в майке и пижамных брюках и брился. Повернулся на звук ее шагов и взглянул прямо на нее, заставляя смущенно покраснеть от его неприбранного вида. «Совсем домашнего вида», — почему-то крутилось в голове Лены, пока она торопилась к рынку.

Хорошо, что идти было далековато, а общественный транспорт немцы так и не запустили в Минске. Утро было непривычно для конца марта холодным. Лене даже показалось, что легкий морозец покусывает кончики пальцев, щеки и уши, пробирается под тонкое пальтишко. Но быстрая прогулка помогла постепенно согреться. Только замерзшие пальцы еще долго не слушались, когда Лена, толкаясь среди других посетителей рынка, подходила к прилавкам, чтобы посмотреть и потрогать товар. На самом деле, ее ничего не интересовало. Она просто тянула время, чтобы спустя некоторое время можно было спокойно, без опаски подойти к ларьку сапожника.

— У меня прохудились тапочки. Подошва оторвалась, — протянула Лена, поздоровавшись, мастеру свою домашнюю обувь.

— Можно же походить и без них, — отозвался тот, раскладывая инструменты на столе. — Чего зазря тратиться?

— Босиком холодно. Ноги мерзнут, — ответила Лена, и сапожник кивком показал, что согласен взять работу. Она достала из холщовой сумки сверток с тапочками, протянула сапожнику и стала показывать на истертую подошву.

— Немец вчера вызывал к себе. Он знает, что я говорю по-немецки, — проговорила Лена тише обычного, указывая пальцем на носок обуви. — Хочет, чтобы я работала на него. Его помощница возвращается в Германию.

— Почему ты? — нахмурился ее собеседник. Затем окинул внимательным взглядом площадь рынка, выискивая возможную слежку. Лена с трудом удержалась, чтобы не сделать то же самое. Она проверяла по пути на рынок. Никто за ней не шел.

— Яков… я не знаю. Мне кажется… кажется… — Лена несколько раз начинала фразу, но так и не смогла закончить. Озвучивать свои подозрения было стыдно. Но Яков, ее бывший сосед по квартире только кивнул, забирая из ее рук обувь якобы на починку.

— Я спрошу у Дяди Коли. Но я уверен, нужно согласиться на это предложение.

— Это означает работать на немцев! — вспыхнула Лена.

— Ты и сейчас на них работаешь, — возразил Яков ей в ответ.

— Но не так! Не так!

— Так ты будешь полезнее, — стал заверять ее сапожник, крутя в руках тапочки. — Ты будешь работать там, куда нашим сложно пробиться. Ты будешь знать, на что они нацелятся в следующий раз. А еще соберешь информацию о том, кто лижет им сапоги с огромным удовольствием. Как Вацлав Козловский. Думаю, Дядя Коля прикажет выйти на эту работу.

— Надеюсь, что нет, — честно ответила Лена, в душе казня себя за такое малодушие. Что делала она такого в сравнении с этими людьми, с которыми работала через Якова? Они намного больше рисковали собой, печатая листовки и газеты, собирая оружие и лекарства для партизан, создавая поддельные документы, по которым помогали бежать военнопленным или несчастным из гетто.