Она всего лишь была мелкой пешкой, изредка забирая на хранение печатную агитацию или гранки для создания документов в случае угрозы обысков. А еще когда-то вынесла вместе с Тосей Заболоцкой с фабрики три немецких мундира унтер-офицеров. Мастер тогда устроил допрос работницам, раздавая пощечины и тумаки, а потом целый месяц лично обыскивал их, противно шаря по телу своими толстыми ладонями. Лена боялась, что мастер сообщит руководству, а то проинформирует гестапо, но Тося только посмеялась над ее страхами.

— Жирный боров ни за что не признается в своем промахе начальству. Это всего лишь три мундира, а не целая партия. Он сам прикроет нас. Главное — не выдать себя, и чтобы девчонки не выдали.

Девчонки не выдали. Весь цех дружно молчал и терпел издевательства мастера, но никто даже намеком не показал ни на Лену, ни на Тосю. Только через месяц Лена перестала бояться ареста за этот вынос и испуганно замирать при виде мундиров солдат СС. Она не хотела даже представлять себе, что было бы, если бы все открылось. Слишком страшно.

— Я думала, он узнал про то, что я хранила «скарб», — произнесла Лена, намекая на гранки и листовки. — Может, он все же что-то подозревает? Может, это какой-то хитрый ход со стороны немцев?

— Может, — согласился Яков. — Выждем несколько дней. Скажи, что тебе нужно подумать. И будь осторожна. Ты ведь слышала об арестах? Кто-то сдал не только схроны с оружием и формой. Многие из наших сейчас в гестапо. Почти половина группы. Так что…

— Я буду. Яков, мне нужен морфин, — попросила Лена, перейдя к личным вопросам, чтобы не думать о тех несчастных, что попали в руки к немцам. Ей лично эти аресты мало чем угрожали. Ее контакты были строго ограничены, как и у многих из группы. Теперь она понимала, для чего это делалось.

— Можешь, снова спросить свою знакомую из амбулатории о таблетках?

— Мне жаль, Лена, но не в этом месяце. Самое раннее — в середине апреля. Она не может так часто выносить, — с явным сожалением отказал Яков. — Ты сама понимаешь, она сильно рискует, забирая лекарства и перевязочные материалы. Я тоже беспокоюсь о Татьяне Георгиевне, но лекарства нужнее нашим товарищам.

— Я понимаю, — ответила Лена, прикусывая губу, чтобы скрыть свое острое разочарование. Приступы матери становились все острее и продолжительнее. Без морфина, который снимал боль, им никак нельзя было. Что ж, значит, придется потерпеть несколько недель.

— Ты видела ее? Она жива? Мой связной с гетто пропал после последнего погрома, — спросил еле слышно Яков, когда Лена уже собиралась прощаться. Ей не нужно было объяснять, о ком он спрашивает. Сердце сжалось от сочувствия к горю Якова. Потому что она уже в который раз вынуждена будет его разочаровать.

За Леей пришли спустя неделю после того, как они вернулись в разрушенный бомбардировками Минск. Им еще повезло, как потом думала Лена. Их дом остался целым, уцелел во время бомбардировок и пожарища, прокатившегося следом за ними. Только стекла в большой комнате выбило да перекосило балконную дверь, у которой видимо взрывной волной выбило шпингалет.

— Жид? — сунули в лицо Лене, открывшей на громкий стук входную дверь, какую-то бумагу. А потом оттолкнули к стене грубо. Ввалились, громыхая сапогами по паркетным доскам. Стали открывать двери в комнаты бесцеремонно, вторгаясь в тишину их квартиры, в которой ощущалась напряженность горя. Казалось, этого горя можно коснуться рукой, настолько оно было осязаемым в те дни. Ей даже причудилось, что грохот сапог во дворе и в парадных дома и редкие выстрелы за стенами квартиры происходят не здесь, в каком-то другом мире, за пределами этого облака горя.

— Что такое? — произнесла Лена растерянно на немецком языке и, заметив, как на нее удивленно взглянул сосед из квартиры на первом этаже дома, ставший председателем домкома, организованного немцами. И уже для него проговорила, переходя на русский. — Что происходит?

— Вышел приказ властей, Леночка, вы верно видели, — произнес председатель, протирая очки краем рубашки с ярко-красной вышивкой по вороту. Немец, старший в тройке солдат, ввалившейся в их квартиру, сунул Лене снова бумагу в лицо бесцеремонно, словно понял, о чем тот говорит.

— Я не читаю на белорусском, — смущенно сказала Лена, взглянув на текст приказа. Некоторые предложения она поняла, но мозг упрямо отказывался понимать написанное. — И потом, вы ведь знаете, Михаил Львович, мы не выходили на улицу несколько дней.

Председатель кивнул и после недолгих колебаний в знак сочувствия пожал ее худенькое плечо.

— Мне очень жаль, Лена, но обстоятельства таковы, что Лее нужно уйти с солдатами. Если она откажется, то нарушит приказ. Сегодня пятый день… нужно было уйти за пять дней.