Конечно, Лена пообещала. Она бы сделала это, даже если бы ненавидела Рихарда, как когда-то, когда не знала его как человека, не видела его самого за формой пилота люфтваффе. Потому что это было важно Иоганну, а она почему-то почувствовала в этот момент, что готова сделать многое, лишь бы он не ощущал себя таким потерянным в момент отъезда. Даже почему-то готова была сказать ему в каком-то странном порыве, что она ждет ребенка, и что этот ребенок — от Рихарда. Но благоразумие все же взяло верх над этим порывом. Лена просто сбегала в сад, пользуясь короткой заминкой во время погрузки багажа Иоганна и баронессы, и сорвала там самый крупный и самый ароматный кроваво-красный бутон розы.

— На память о Розенбурге, — прошептала она, когда, протолкнувшись на секунду к Иоганну, вложила в его пальцы цветок. — Чтобы он всегда напоминал вам, что вас здесь ждут!

Лена заметила, как повлажнели голубые глаза немца, когда она сжал стебель розы, и даже порадовалась, что ее тут же оттолкнула, ухватив за локоть, Биргит. Иначе бы она расплакалась прямо там, на подъездной дорожке замка. Почему-то вдруг появилось чувство, что одна за другой рвутся нити, которые каким-то образом связывают ее с Рихардом и могут привести к нему. Глупая мысль, но она не оставляла Лену еще очень долго.

После отъезда Иоганна никто не ждал, что баронесса вернется из Берлина, решив провести лето в Розенбурге, как обычно. Уезжая, она все твердила, что ей не нравится атмосфера в замке из-за последних смертей, что она действует ей на нервы, и что она скорее всего тоже поедет в какой-нибудь санаторий, количество которых в последнее время резко сократилось, превратившись в госпитали для раненных и покалеченных воинов вермахта. Но баронесса вернулась, к удивлению обитателей Розенбурга. И даже стала часто просить Лену вывести к ней вахтельхундов, чтобы они заразили ее своей жизнерадостностью. Было совсем непривычно видеть баронессу, сидящей в шезлонге с книгой, и усталых после игры на свежем воздухе собак, устроившихся у ее ног.

Вместе с июлем в Розенбург пришла невероятная жара. Дышать стало сложнее не столько из-за горячего воздуха, сколько из-за смога, который порой ощущался в воздухе. Айке говорила, что всему виной непрекращающиеся пожары, которые несли с собой бомбардировки городов Германии. Лейпциг, Дюссельдорф и близлежащие к нему Вупперталь и Золинген, Гамбург, Регенсбург, Ганновер… Налеты происходили так часто, что создавалось ощущение, что у британцев и американцев стоит цель стереть с лица земли города Германии. С конца июня эти бомбардировки стали еще ожесточеннее — теперь бомбометание происходило по максимуму, уничтожая местность на несколько километров в округе, а через несколько дней началось применение зажигательных бомб. Айке рассказывала, что по слухам этот огонь вообще никак не погасить, и именно поэтому в воздухе так ощущается гарь, но Лене казалось, что не только в пожарах дело, и что немка что-то не договаривает им.

Эти ужасные запахи Лена чувствовала как никто другой из-за усилившегося из-за беременности в несколько раз обоняния. Ее постоянно мутило, хотя тошноты не было, даже утренней, которой грозила Айке. Лене порой казалось, что она вот-вот задохнется, а жара только усугубляла это ужасное состояние.

— Тебе нужно что-то решать, — напоминала ей кухарка почти каждое утро. — Скоро Биргит начнет присматриваться к тебе. У тебя есть накопления какие-нибудь? Я могу добавить, если ты решишься.

У Лены были небольшие накопления, ведь скудное жалование, которое работники получали, было негде тратить, да и не на что. Но она не хотела, чтобы эти деньги пошли на убийство ребенка. Она до последнего надеялась, что Рихард непременно напишет, что ей следует делать. Иначе и быть не может. А что до сих пор нет письма от него для нее, только для матери в очередной раз пришел конверт из Италии, то, быть может, письмо, которое она написала в день гибели Руди, просто не дошло. Здание почтамта тоже пострадало, как знала Лена. Потому она набралась смелости, и сама отнесла письмо в город, в котором уже написала просто и коротко, что беременна, и что ей нужна помощь Рихарда. Даже если он разлюбил ее, Лена верила, что вряд Ритц бросит ее вот так, в опасности, которой грозило ее положение. Она хорошо знала его — совесть и чувство долга не позволят ему этого.

Конечно, на почту Лену не пустили, но она видела через стекло, как мальчик, которому она заплатила несколько марок, отдал конверт служащей. В этот раз не было никаких неопределенностей. Письмо отправится на Южный фронт, где будет доставлено прямо Рихарду. Оставалось только ждать.

В то утро Лена нашла, просматривая по просьбе Иоганна «Фолькишер беобахтер», на одной из страниц заметку с Южного фронта. На фоне длинных колонок некрологов с заголовками «Геройская смерть во имя Германии и фюрера» и «В гордом трауре…» небольшая статья о юбилейных боевых вылетах казалась хорошим знаком. Как и фото, на котором были изображены несколько летчиков на фоне ровных рядов самолетов и горных вершин за ними. И Лена снова заметила, что Рихард выглядит сейчас иначе, чем когда уезжал из Розенбурга. Нет, он по-прежнему был красив, той самой мужской красотой, которую помнила Лена, особенно в этот момент, когда его волосы, некогда аккуратно уложенные, растрепал ветер. Но улыбался он только губами, оставляя глаза серьезными, и выглядел усталым.

— Возвращайся скорее, — прошептала Лена, касаясь кончиками пальцев фотокадра на газетном листке, прежде чем взяться за ножницы. Ей вдруг захотелось, чтобы поскорее союзники взяли Сицилию. Тогда эскадры будут перебазированы на материк, а то и вовсе поближе к Германии. Разве это будет не хорошо? Очередной шаг к концу войны, и при этом Рихард будет уже ближе, в Германии. И он обязательно что-то придумает, чтобы ее больше не пугали так эти страшные два слова «расовое преступление», которое грозило не только Лене, но и ему самому.