В середине мая в замке появились новые лица. Как и говорила баронесса, она обратилась к гауптштурмфюреру за помощью в подборе остработников, и он посодействовал ей в этом, поддержав ее решение взять людей из лагеря. Две новенькие девушки когда-то работали на одном из немецких заводов и жили в прикрепленном к производству лагере. Они были настолько худые, что Айке всерьез переживала за их здоровье и старалась подливать им больше супа или давать больше хлеба. Биргит же не могла нарадоваться на новеньких — молчаливые, выполняющие беспрекословно все приказы, они казались ей образцом домашней прислуги. И она часто то ли в шутку, то ли всерьез грозилась отдать Лену «на перевоспитание» в один из лагерей.

— Вот где вас можно перековать на свой лад, — приговаривала она. — Скудный паек, тяжелая работа и плетка все-таки делают из вас воспитанных людей.

Была Биргит довольна и Петером, латышом, которого прислал Цоллер. Он никогда не был в лагере, не был он и военнопленным, как поняли позднее девушки. Хорошо говорил по-немецки — работал в Риге в конторе одного из балтийских немцев, пока тот не эмигрировал в Германию после переворота и провозглашения «Латышской Латвии». Теперь Биргит все реже звала Лену для перевода приказаний восточной прислуге. Петер стал ее правой рукой во всем.

Несмотря на то, что они были соотечественниками, латыш сразу же провел границы между собой и девушками. И если к белорускам Кате и новенькой Марысе он относился снисходительно, то узнав из документов, что Лена из Москвы, а вторая новенькая Таня из Ленинградской области, просто возненавидел их. Он подслушивал разговоры девушек, а потом передавал их Биргит. Он то и дело творил пакости — то пройдет грязными сапогами по только-только вымытому полу, то сдаст неловко задом грузовик и заденет белье на веревках, то еще что-нибудь гадкое придумает.

Но за Леной он следил почему-то особенно пристально. Наверное, тому был виной случай, когда Петер застал ее в гараже в один из первых своих дней в Розенбурге. Тогда он пригнал обратно «опель», брошенный когда-то Войтеком на шоссе в Дрезден, и Лена после долгих колебаний решилась забрать из автомобиля документы на свое имя и спрятать их в своем тайнике в комнате. Все эти дни, пока «опель» был у гестаповцев, Лена боялась, что они обыщут автомобиль и найдут кенкарту и райспасс, а потом придут за ней. Повесят ее как повесили того несчастного с Вальдштрассе после того, как ничего не сумели выбить из него. Вернее, не человека, а то, что от него осталось. Это ужас долго стоял перед глазами Лены — выжженные черные глазницы, вывернутые из суставов руки и ноги, разорванные уши… Она не думала, что они и в Германии могут творить такие вещи, как на захваченных землях Советского Союза.

Странно, но ей вовсе не приходило в голову, что если гестапо не нашло документов, то их там просто нет. А их действительно не было. Под обоими передними сидениями было пусто. Никаких бумаг и денег. Теперь Лена не могла уйти из Розенбурга, даже если бы пришлось. И именно в тот момент, когда она обыскивала «опель» в который раз, до последнего надеясь, что просмотрела что-то, в гараж вошел латыш…

В тот же вечер Биргит устроила Лене допрос, подозревая в воровстве. Лена не стала раздражать ее еще больше, отпираясь и приводя доводы, что ей совершенно нет смысла это делать. Но молчание только еще больше разозлило немку, и ночь Лена провела в холодном погребе, где у нее было время подумать о том, что латыша стоит опасаться. И особенно ей нужно было бояться Петера после того, как в одно июньское утро Лена поняла, что беременна.

Первой об этом заговорила Айке. Именно она выдавала восточным работницам ткань каждый месяц. После завтрака она отвела Лену в кухне в сторонку и тихо спросила, здорова ли она.

— Я не хочу обидеть тебя, Ленхен, но ты не берешь у меня ткань уже второй месяц. Поневоле в голову приходит разное, — осторожно произнесла Айке, стараясь, чтобы никто не услышал из прислуги. — Ты не беременна ли?

Беременна. Это слово камнем полетело в Лену и ударило прямо в грудь, лишая на миг дыхания. Раньше она могла заталкивать в самый темный угол разума это слово, старательно стирая даже тень подозрения. Разве не говорил ей Рихард, что принимает меры защиты? Не было ни разу, чтобы он не вспомнил об этой штуке, которую всегда носил в кармане брюк. А что до того, что ее пару раз мутило от запаха воска, которым натирали мебель и вощили пол, или что ее стошнило, когда перебирали полусгнивший прошлогодний картофель… Она старалась не думать об этом и не искать причин, почему вдруг стала так чувствительна даже к приятным ранее запахам. И вот прямолинейная Айке назвала вещи своими именами, вытаскивая на свет то, что через какие-то месяцы нельзя будет скрыть от стороннего взгляда.

— Ну же, не плачь, — поспешила успокоить расплакавшуюся Лену Айке. Она даже обняла ее и прижала голову к своему плечу, поглаживая ее голову через ткань косынки. — Это ведь не тот, что когда словил тебя в лесу, верно? Хорошо и на том. Я запишу ткань на тебя, а выдам ее Тане. У нее как раз началось недавно, — это было действительно временное спасение, ведь у ослабленных длительным голоданием новеньких девушек давно не было менструации. Лена помнила, что у нее самой все пришло в норму только через пару месяцев пребывания в Розенбурге, когда она стала есть намного больше, чем во время жизни в оккупированном Минске.

— Никто ничего не заподозрит пока. Но делать надо что-то, Ленхен, — она отстранила девушку и заглянула в ее глаза. — У меня есть знакомая в соседней деревне. Она может сделать так, что ребенка не будет. Это, конечно, противозаконно, но… Скажешь, когда решишься, — добавила Айке, когда Лена затрясла головой в ужасе при мысли о том, что предлагала ей немка. — У тебя просто нет другого выбора, моя милая…

Айке была права. Выбора определенно не было. Катерина, которой Лена рассказала о беременности в тот же вечер, после долгих размышлений все же приняла сторону Айке.