— До дому тебя не отправят зараз, гэта факт, — шептала она в тишине ночи Лене, лежащей на соседней кровати. — Нават кали ты скажешь, что дитяте от Войтека. Гэта твой единый шанс выравататься теперь — сказать, что дите от ляха. Хоть Бог ведае, ци ратуе гэта… Може, и правда, зробить, як Айке казала? Або грех-то якой! Страшный грех!

— Нет! — сказала Лена, крутя в пальцах статуэтку балерины, словно с каждым прикосновением к подарку Рихарда набираясь с силами. Во время давнего обыска гестаповцы перевернули спальню вверх дном и уронили с комода музыкальную игрушку, которую Рихард привез из Франции. Механизм внутри нее теперь был сломан, и она не играла музыку. А хрупкая балерина оторвалась от крышки, переломив ногу в щиколотке, и теперь Лена постоянно носила ее при себе в кармане фартука как талисман и клала под подушку на ночь.

— Нет, я не буду ничего делать такого, — заявила она решительно. — Сначала я напишу об этом Рихарду. А уже потом буду думать, что делать. Как я помню, живот у Леи, моей соседки по квартире в Минске, появился только на пятый месяц… Еще есть время. Еще есть!

Ей очень хотелось верить, что это было действительно так. И даже на какие-то минуты ее охватывала эйфория надежды, что на этот раз Рихард непременно ответит ей. Вот, то, что свяжет их снова, несмотря на все, что случилось между ними. Ребенок. А потом Лена съезжала в болото сожалений, что она отвергла предложение Рихарда там, в Орт-ауф-Заале. Сейчас у нее не было бы никаких тревог по поводу будущего. Сейчас она бы с радостью готовилась стать матерью, нося в себе частичку Рихарда. Тут же одергивала себя, что никак не могла бросить Катерину, которая так помогала ей сейчас. И уже из тягучих объятий сожалений Лену выхватывал вихрь страха. Что, если она ошибается? Что, если Рихард не ответит на ее письмо или, что еще хуже, решит, что это уловка с ее стороны?

Конечно, было бы хорошо, если бы они смогли поговорить лицом к лицу об этом. Лена даже иногда мечтала, что каким-то счастливейшим случаем Рихарду давали отпуск с фронта, он приезжал сюда, в Розенбург. Но это было совершенно невозможно — обстановка на Сицилии становилась все хуже и хуже, как читала Лена в газетах или в последнем письме Рихарда. «Поверь мне, дядя, я вспоминаю Францию, как истинный рай в сравнении с тем, что происходит сейчас. От нас требуют смелости, называют нас трусами. И я очень сожалею и сочувствую тому, что наша страна подвергается таким жестоким бомбардировкам. Но я бы посмотрел на любого канцеляриста здесь, в Трапани, как бы он запел на этом острове. Мы словно на ладони, дядя. Мы открыты со всех сторон врагу. С тех пор как в начале июня был взят Пантеллерия, мы не знаем покоя практически круглосуточно. Мы перестали привязываться к машинам, потому что они выходят из строя едва ли не каждую неделю. Это раньше мы могли давать имена и любить их как часть себя. Теперь на это нет времени, ведь некоторые из них погибают, еще даже не успев подняться в воздух. Я сам потерял за два месяца три (!!!) самолета. Нет, не подумай, дорогой дядя, я не жалуюсь. Просто я хочу защитить имена тех, кто ежедневно погибает, обороняя проклятый остров в то время, как Пантеллерию итальянцы сдали без единого выстрела. Никогда и никому я не позволю называть этих людей трусами или бабами!»

— Даже не представляю, как Фалько должно быть тяжело сейчас там, — помрачнел Иоганн, сжав ладонями ручки кресла. — Нас бомбят с перерывами в несколько дней, а его почти круглосуточно. И все это плоды нашей беспечности! Надо было не давать Англии передохнуть, а додавить еще тогда, в 1940-м… Большая ошибка. Огромная!

В тот же вечер Лена написала письмо Рихарду. Сидя на полу спальни, положив книгу Ремарка на колени как импровизированный столик, она сначала долго сидела, устремив взгляд в никуда. Больше всего на свете ей бы хотелось, чтобы он был рядом сейчас. Чтобы эта проклятая война закончилась, чтобы не было больше разделения на национальности и классы, чтобы можно было наконец просто быть вместе, как когда-то в усадьбе неподалеку от Орт-ауф-Заале. Только он и она. Как когда-то были Адам и Ева.

Лена не хотела писать о своем страхе потерять его. Она писала о будущем, осторожно подбирая слова. И о том, как бы хотела повернуть время вспять, чтобы ценить каждую минуту, проведенную рядом с ним. И что самое лучшее время за последние два года — это были те короткие дни в усадьбе близ Орт-ауф-Заале.

Я знаю, ты когда-то говорил, что в дни войны непозволительно иметь ребенка. Но выбираем не мы — ни ты и ни я. Никогда не думала, что мне придется сказать кому-либо такое, тем более написать. Я не могу поверить до сих пор, что это произошло, что мы стали близки настолько, насколько могут быть близки мужчина и женщина. Мне стыдно, что это произошло без регистрации, и что этого никогда не одобрили ли бы моя мама или брат, а только осудили меня. Но я ни о чем не жалею, слышишь? Я люблю тебя. Люблю так, что забываю обо всем дурном. Вообще обо всем на свете. И если бы кто-то пришел и сказал: «Можно сделать все по-другому, только согласись», я бы, наверное, отказалась. Потому что только ты и твоя любовь делает меня счастливой. Будь со мной рядом, и я переживу все, что уготовано мне судьбой…

Сумбурное и, наверное, нелепое письмо. Лена не стала его перечитывать, когда наконец излила на бумагу все, что чувствовала в тот момент — всю мешанину мыслей и эмоций. Почти все утро она носила в кармане это письмо, почему-то боясь передать Руди, чтобы тот отнес его на почту. Сама не могла объяснить себе, что за неясная тревога терзала ее. Словно действительно боялась быть брошенной на произвол судьбы.

После обеда все же решилась. Подозвала Руди, который в тени парковых деревьев, развалившись на траве, читал книгу, и отдала ему сложенное письмо.

— Мама сегодня велела быть на виду. Может, господину Иоганну снова станет плохо, и придется бежать за доктором. Я отправлю завтра, — проговорил мальчик, пряча письмо между страниц книги. В этом был резон — у пожилого немца все чаще прихватывало сердце, когда он читал сводки с фронтов, особенно с Юга. Вчера ему даже пришлось ставить капельницу. Но, видимо, на лице Лены отразилось такое острое разочарование, что Руди вздохнул и поднялся с травы, отряхнув шорты и рубашку.

— Забыл, что завтра — суббота, а значит, почтамт закрыт, — сказал он. — Заодно загляну к Аннелизе.

— Спасибо, Руди, — поблагодарила его Лена, понимая, что он нарушает распоряжение матери только из-за нее, каким-то внутренним чутьем распознав, что ей очень важно отправить это письмо.

— Маме ничего не говори, если хватится, — предупредил ее мальчик, поправляя лямки подтяжек, чтобы те не сваливались с худеньких плеч. — А то еще и тебя накажет. Мне-то что? Мне просто по заднице крапивой…

Ее маленький рыцарь. Преданный и верный до последнего дня.

Кто же знал, что в тот день британцы решат совершить очередной налет на Берлин? И что их не подпустят так близко к столице зенитки около Лейпцига, и им придется сменить маршрут на земли Тюрингии, на которые «крепости» и сбросят свой смертоносный груз. Никто не ожидал этого налета, и предсказать его было совершенно невозможно, как и другие налеты авиации союзников. Но Лена будет часто вспоминать фигурку Руди на фоне зелени парка, когда он обернулся на нее перед уходом и махнул ей рукой, и сожалеть о том, что не отложила отправку письма до понедельника.