— Какие же вы все-таки странные люди, русские! Почему вы никак не можете понять, что это ни к чему не приведет? Вот партизаны, к примеру. Они только мешают жить остальным — местному населению, понимаешь? — рассказывал Лене Ротбауэр, закурив. Когда до нее долетал дым от сигареты, она старалась не дышать, чтобы ее не начало мутить от запаха. — Из-за них мы вынуждены вводить политику террора. Только из-за них…

Все нападавшие были взяты. Даже трупы собрали. Мертвых развесили на деревьях у дороги, вырезав на щеках и лбу по звезде, такой любимой жидокоммунистами. Тяжело раненных повесили в ближайших деревнях, приказав старостам разместить на груди у казненных предупреждающие таблички. А остальных отвезли в Минск.

— Пока я возвращался в Минск, пока лежал в госпитале после операций, у меня было достаточно времени подумать обо всем. Например, о том, от кого они узнали, что я направляюсь в Несвиж. Знаешь, как мне было неприятно, когда я узнал, что ты куда-то исчезла в тот же день, и я не смогу посмотреть в твои глаза…

А Лена в этот момент пыталась понять, что стало с Яковом, который сам решил участвовать в этом нападении. Какая смерть ему досталась? От пули во время атаки на караван Ротбауэра? Или на виселице в деревне? Или он попал в лапы минского гестапо? В том, что он мертв, у Лены не осталось сейчас никаких сомнений.

— Зато я посмотрел в глаза твоего еврея, — проговорил немец, словно прочитал ее мысли. — Когда я узнал, что ты упорхнула куда-то, то попросил оставить сапожника мне. Да-да, я сразу догадался, через кого ты могла связаться с партизанами. Рынок — это просто место для рассады бандитизма. Твой еврейчик (а ведь он еврей, не русский, как притворялся все это время!) оказался очень упрямым. Жаль, к тому моменту его жидовка сдохла в гетто. Ведь если хочешь добиться от кого-то того, что тебе нужно, используй чувства. Старая верная истина. Впрочем, ты хорошо ее знаешь, верно?

Яков ничего не сказал. Но не потому, что он не знал, что к этому моменту Лены уже не было в Минске. Он мог бы сказать про явочные квартиры и укрытия в случае опасности. Но он молчал. Его больше двух месяцев держали в тюрьме, пытали и истязали, а потом повесили рядом с трупами остальных из группы. В том числе и Василька…

— Вы сами виноваты, что привлекаете детей, — заметил Ротбауэр, когда Лена не сдержалась и обожгла его взглядом, полным ненависти, при упоминании смерти мальчика. — Их смерть только на вас, неужели не понимаешь?

И все это время — на протяжении двух месяцев, что велось так называемое дознание, Лену искали по Минску и окрестностям. О, ей несказанно повезло, что ее не нашли еще тогда, в начале лета прошлого года! Когда злость еще плескалась, как раскаленная лава, а шрамы болели нестерпимо, напоминая каждый день о ее предательстве. И если ее невозможно было найти самому, то вдруг захотелось, чтобы ее убил кто-то другой. Чтобы свои же придушили или пристрелили как неугодную собаку. Пусть это будет быстрая смерть, но все-таки…

И по Минску был запущен слух, что группу сдала своя же, связная по кличке Балерина. Люди шептались об этом на рынках, на работах и даже у места казни, глядя на повешенных с табличками на груди.

«Вы слышали, это Балерина сдала группу… Она ведь жила с немцем. И не просто жила, а сожительствовала. Шлялась с немцами по ресторанам и театрам, это все знают, видели-видели. Наши думали, что она собирает информацию, а она старалась только ради новых хозяев. Говорят, она сейчас в Берлине. Живет и в ус не дует… Немецкая подстилка!»

Ротбауэр замолчал на какое-то время, явно наслаждаясь впечатлением, который произвел его рассказ на Лену. А ее это известие буквально придавило к полу. У нее еще оставались в Минске друзья и знакомые, и каждый, кто видел среди казненных Якова, мог легко догадаться, о какой балерине идет речь.

Все ее прошлое было поругано, запятнано ложью, осквернено. А будущее… У нее нет будущего теперь. Кто поверит, что это не так, что она не предавала группу, когда единственный человек, который мог бы опровергнуть это, юный Василек, был мертв?

— Я только потом понял, что ты ни за что бы не бросила свою сумасшедшую мать, — произнес Ротбауэр, и Лена почувствовала даже благодарность в этот момент за эти слова. Они снова вызвали злость, и именно она вытащила из того состояния, в которое Лену ввергли слова немца. — И я начал думать, куда ты могла деться. Допустим, ты все еще жива, думал я, что могло помешать тебе вернуться к ней? Меня осенило только спустя время. Но и тут мне не особо везло. Знаешь, сколько Елен, Ален, Лен Дементьевых было привлечено для работы на великую Германию? Сотни! И ты, хитрая маленькая дрянь… ты ведь знала, что я могу тебя искать, правда? И намеренно исказила свои данные — имя отца, место проживания до войны, профессию. Если бы не гауптштурмфюрер Цоллер и его внимательность к деталям, я бы, наверное, еще долго искал тебя по всей Германии. Но вот я тут!