Шрифт:
— Она еще доставит вам хлопот, — продолжал тем временем спутник Рихарда насмешливо. — Долго вы не сможете ее держать в работницах. Она жидовка, господин майор, поверьте мне, у меня наметан глаз на признаки жидовства. А это значит, что рано или поздно эта жидовка все равно вернется туда, где ее место — обратно в лагерь.
Рихард не стал ничего отвечать на эту реплику. Он был уверен, что «Бэрхен» сумеет позаботиться об этой девочке. Его сейчас заботило совершенно другое — это был второй шанс из трех найти Ленхен, и он не мог не думать о том, какое количество лагерей еще разбросано по Германии. Что, если он упускает шанс спасти Ленхен, поддаваясь жалости? Нет, в третий раз он определенно должен отключить все эмоции. Но сможет ли он это сделать? Вот в чем вопрос…
В Далеме Рихард со спасенной девочкой оказались около полуночи. Он оставил ее заботам своих русских служанок, а потом ушел к себе, чтобы смыть с себя любое напоминание об этом дне. Казалось, у него отключились все желания, кроме этого. Даже голод отступил куда-то на задний план, хотя Рихард не ел ничего с самого утра, отказавшись пообедать с оберфюрером Пистером, его женой и офицерами лагеря. Он видел, что Пистера задел его отказ, в котором тот без труда прочитал брезгливость и явное нежелание сидеть ни с ним, ни с его палачами за одним столом.
— Вам может дорого обойтись маленькая жидовка из-за этого отказа, — снова повторил на прощание эсэсовец. — Пистер выходец из самых низов. Поэтому для него ваше происхождение как тряпка для быка. Если он напишет донос…
Каждому свое…
Почему-то именно это проклятая фраза с кованых ворот лагеря все крутилась и крутилась в голове. Именно она и всплыла тогда, как ответ на замечание эсэсовца. Если Рихарду суждено понести наказание за то, что он делал сейчас, он достойно примет его.
В спальне, к своему удивлению и странному ощущению досады, Рихард нашел баронессу, дожидающуюся его возвращения в кресле у окна. Он давно не видел ее такой — с распущенными волосами, в пеньюаре из светлого атласа, без косметики на лице, она выглядела беззащитной и хрупкой. На столике перед ней были разложены какие-то бумаги, и он сразу почувствовал, что предстоит очередная битва с матерью.
— Знаешь, кого ты привел в наш дом, Ритц? — начала она тихо. — Я попросила своих знакомых проверить номерной знак русской из лагеря. Она военнопленная! Она воевала против рейха, потому и попала в лагерь. Кто знает, что придет в голову этой красной однажды ночью? Вдруг она перережет нам всем горло? Просто из мести. Ты ж знаешь, какие они непредсказуемые. Зачем она здесь? Зачем ты забрал ее из лагеря?
— Успокойся, мама, она не останется в доме надолго, — ответил Рихард, надеясь, что на этом их разговор закончится. Но судя по всему, баронесса в ту ночь решила биться до конца. Она снова и снова напоминала сыну, чем чревато его поведение, и разозлилась, когда узнала, что он в очередной раз привез домой заключенную.
— Больше не будет такого, — сказал матери Рихард, чувствуя, как снова стало давить в висках из-за усталости и подавленных эмоций. — Следующей будет Ленхен.
— Следующей? Значит, ты так и не отказался от своего безумства? Биргит была права — эта русская стала проклятием для нашего дома! Она все разрушит… все разрушит! — бросила с горечью баронесса в ответ. Она замолчала на некоторое время, устремив взгляд куда-то в окно. Рихард заметил, как подозрительно блестят ее глаза от невыплаканных слез, и его уколола совесть из-за того, что причиняет боль матери своим упрямством.
— Я прошу тебя прекратить поиски, — произнесла глухо баронесса, посмотрев сыну прямо в глаза. — Я заклинаю тебя всем, что для тебя дорого. Это может дорого обойтись для нас обоих. Ради меня, Ритци… ради своей матери.
Впервые он вдруг растерялся, настолько уязвимой выглядела сейчас мать. Это было непривычно и било в самое сердце. Потому что он понимал, что не может остановиться сейчас. Не тогда, когда побывал в самом аду и видел то, что предпочел бы никогда не знать. Быть может, если бы он не знал, если бы по-прежнему верил, что все так, как твердит пропаганда наперекор слухам.
Наверное, мама прочитала ответ в его взгляде. Или сумела заглянуть в самое сердце. Но она поняла, что проиграла, использовав последнее оружие в этой битве. Ее плечи поникли, сама она как-то обмякла в кресле, будто лишилась сил, опустив голову на изголовье спинки.
— Видимо, ее не нашли в списках управления лагерей, потому что она исказила правду при поступлении в арбайтсамт, — тихо проговорила баронесса. Рихард даже дыхание затаил, понимая, что впервые за последнее время приблизился почти к финалу своих розысков. — Ее отца звали иначе, а сама она была вовсе не из Москвы, как указала в бумагах. И, клянусь тебе, я не знала, что она из семьи фольксдойче! [109] Вижу по твоему лицу, что и тебе она не сказала этого… Вот видишь, она никогда не была откровенна с тобой! И ты мне будешь говорить, что это любовь?! Что она действительно любила тебя, а не пользовалась тобой? Ее мать была рождена в семье чистокровных немцев, пусть и носила русское имя. Я нашла это в документах арбайтсамта, копии которых мне прислали из управления Эрфурта.
109
В нацистской немецкой терминологии «фольксдойче» — этнические немцы, независимо от гражданства. В отличие от «рейхсдойче», принадлежность к «фольксдойче» устанавливалась по отдельным признакам — по «семейной истории», по немецкому языку как родному, по имени, по церковным записям и т. п.
Рихард сделал шаг к столику, чтобы взглянуть на эти документы, о которых говорила мать, но та вдруг склонилась над теми, словно защищая бумаги, закрыла их ладонями.
— Я прошу тебя, Ритци… ради меня. Я думала, я смогу сделать это… Но я… Ритци, ты — все, что у меня есть!
— Я тебя не понимаю, мама, — медленно произнес Рихард, начиная подозревать, что мать имеет какое-то отношение к тому, что случилось. Но старательно гнал от себя эти мысли, пытаясь оправдать ее тем, что она просто не знала о его чувствах к русской и о том, что происходило между ними.