— Я когда-то читал в одной книжке, что люди всего мира знают друг друга через кого-то [113] , — рассказывал Войтек, радуясь тому, что впервые заметил слабую искорку заинтересованности в глазах Лены. — Так и с Гизбрехтами. Из-за наших связей с лагерями немцев в Польше. Сын Гизбрехтов — политический заключенный. Они рады любой весточке от него, помимо лживых открыток, которые разрешено присылать родственникам. Чистокровный ариец, а словно еврей за колючей проволокой сейчас, можешь себе представить?

Лена не могла не подумать в этот момент о Рихарде, которому по законам рейха грозило заключение в лагере за связь с русской. Быть может, и к лучшему, что все так сложилось для него. По крайней мере, он умер, будучи героем своей страны, а не бесправным заключенным. Хотя, действительно, даже представить, что немец может находиться за проволокой в лагере, как несчастные в минском гетто, было сейчас сложно.

— Людо спас тебе жизнь. Когда Штефан привел его наше укрытие, в заброшенный сарай, неподалеку от Носсена, ты уже умирала, — глухо продолжил Войтек. — Мы не понимали со Штефаном, что происходит с тобой, и рискнули обратиться к этому немцу. Он и сказал после осмотра, что у тебя нет огнестрельных ранений, и что причина, скорее всего, в другом.

Лена отвернулась от него к стене и закрыла глаза, стараясь не думать о том, что произошло с ней. Пустота в ее теле отдалась тут же тупой болью внизу живота и протянула свои щупальца к сердцу.

— Я мог бы убить его, знаешь, — произнес Войтек тихо и зло. — Еще тогда, в Розенбурге, когда увидел вас в парке. Я хотел это сделать. Давно желал убить этого немчика. Потому что… как это по-русски?.. Я разгадал все. Еще до того, как увидел вас там, на дороге в парке… Сердце сказало.

Лена так резко повернулась к нему, что голова пошла кругом. Она сразу же поняла, о чем он говорит. Тот последний день перед отъездом Рихарда на фронт, когда она пыталась оправдаться перед ним и починить то, что разбилось на осколки. Недаром ей казалось, что за ними наблюдает кто-то из-за деревьев.

— Я думал, что мы уйдем вместе, — продолжал Войтек, распаляясь от злости с каждым словом. — Я видел, как ты выбежала из дома, и думал, что ты испугалась гестапо. Хотел найти и успокоить тебя. Но ты бежала не от опасности и не из страха! Ты бежала за ним, за своим немчиком. Что, он понял, что ты не так честна с ним, как ему бы хотелось?! Что ты шпионила не только для него, но и за ним! Это ведь был его ребенок, верно? Поэтому он сделал тебе документы? Скажи мне! Мне важно знать! Потому что мне бы очень не хотелось думать, что ты играла и с немцами, и с нами. Кто знает, не в две ли стороны ты работала?

— Ты думаешь, это я выдала немцам явку на Вальдштрассе? — вскинулась Лена, почувствовав слабую злость и обиду от этого несправедливого обвинения. Вспомнились тут же слова Ротбауэра о том, что дома ее также считают предательницей после гибели группы в Минске.

— Скажи мне тогда, что я должен думать! Кругом выходит, что так. Ради возможности сбежать из Германии, например. Я нашел паспорт. Куда ты планировала ехать — во Францию или в Швейцарию? Когда ты продалась, Лена? Это ради койки с немцем ты рассказала о связном? Или ради своей шкуры?

Лена не хотела отвечать на эти обвинения, потому снова отвернулась к каменной стене подвала и закрыла глаза. Теперь понятно, почему она находится в этом каменном мешке, а не в комнатах наверху. Она узница поляка и организации, которой он принадлежит, и, возможно, они вытащили ее из рук немцев, чтобы самим судить за предательство, совершенное по их мнению. Но ни страха, ни волнения за свою судьбу не было. Только горечь обиды при понимании того, как тесно сплелись ее настоящая вина — любовь к врагу — с той, которую ей приписывали по бездоказательным обвинениям.

— Я знал, что нельзя доверять русской! — желчно произнес Войтек перед тем, как уйти, буквально выплюнув последнее слово. Лена же только горько усмехнулась пересохшими губами после его ухода.

Наверное, нужно было вести себя с ним иначе. Кто знает, чем обернется для нее любовь к немцу — преступление в глазах поляка, за которое нет прощения? Ведь она сейчас полностью в руках Войтека и организации, с которой он работает. А потом эти мимолетные вопросы растворились как легкая дымка, ведь что бы ни случилось с ней, разве может быть хуже? Видимо, ей суждено быть виноватой за то, что она не совершала. И здесь, в Германии, перед Войтеком, и дома, на родине. И снова пришли в голову мысли о том, что лучше бы она осталась там, в грузовике, вместо еврейки, имя которой уже не помнила. Лучше бы та, другая, жила, а Лена приняла смерть. Ведь той девушке было ради чего жить, она хотела этого, а вот Лена…

Кристль вскоре разгадала настроение подопечной, когда в очередной раз обнаружила нетронутую миску с молочной кашей. Это привело ее в ярость — такой злой Лена видела немку впервые за время, проведенное в постели в этом каменном подвале.

— Не хочешь жить? — спросила Кристль, сжимая запястье Лены. — От истощения умереть желаешь? Это твое решение? Господь отнимает деток, это да, так бывает. Но не забывай о том, что у дерева, отпили у него один сук, неизменно появляется другой. Так и у тебя будут дети еще.