И все же не смогла это сделать. Не сумела. Вспомнила тот манящий свет, который так обнадеживающе подмигивал в ответ на произнесенные желания. А вдруг эта пуговица действительно может приносить счастье? Вдруг война и правда закончится быстрее, если она сохранит эту пуговицу при себе?

Пуговица вернулась в карман пальто, а Лена снова принялась крутить педали, здороваясь с вежливой улыбкой с теми, кто встречался ей на пути или кого осторожно огибала на велосипеде.

Не обращая внимания на восхищенный свист и выкрики из обогнавшего ее на дороге грузовика, который вез солдат из госпиталя во Фрайтале на станцию в Нойештадте [141] , чтобы там те погрузились на один из проходящих военных поездов и отправились на фронт.

Торопясь побыстрее приехать в Дрезден, чтобы поправить помаду на губах и приняться за работу под стрекот пишущих машинок и болтовню девушек-коллег об предстоящем очередном урезании продовольствия по карточкам, о последней цветной кинокартине одной из самых дорогих немецких киностудий [142] , о том, как сложно стало найти хорошую помаду или краску для волос. Тему частых бомбардировок Германии в их кабинете старательно обходили стороной.

Думая с тоской, что через несколько дней будет очередное собрание «Веры и Красоты», на котором новая группенфюрерин (прежнюю сняли с должности после визита гестаповца в дом Гизбрехтов, и Лена подозревала, что это произошло из-за ее промашки) будет раз за разом требовать повторить клятву верности нацистской партии. И ее придется произносить не только тем, у кого совершеннолетие наступало в ближайший месяц, а всем членам группы. Лена всякий раз при этом просто открывала рот, притворяясь, что говорит слова вместе со всеми, и думала с ужасом о том, что в сентябре, когда ей самой «стукнет» двадцать один год, настанет ее очередь. Единственная ее надежда была на то, что Советская армия все же придет до осени 1944 года, прекращая этот затянувшийся ненавистный спектакль.

Я сошла с ума — верю в силу пуговицы трубочиста.

Я становлюсь немкой…

В конце января 1944 года билеты на поезд снова подскочили в цене, а жалование Лены осталось на том же уровне. Кроме того, из-за частых бомбардировок крупных городов центра Германии и самой столицы многие из немцев устремились на запад в поисках безопасного места, где можно было не бояться налетов и голода. Слухи о возможном урезании продовольствия по карточкам оказались правдивы. Поезда из «житницы рейха» — захваченных территорий Советского Союза, который активно грабили на протяжении нескольких лет, больше не прибывали на вокзалы Германии. Это не могло не радовать Лену, потому что это было первым знаком правдивости сообщений «Свободной Германии». Правда, в последнее время радиопередачи мало говорили о сводках с фронта, только зачитывались списки немецких пленных, которые Кристль внимательно слушала.

— Ничего страшного, — не пала духом Кристль, когда Лена сообщила о новом размере гражданского довольствия. — Придет весна, посадим во дворе картофель, капусту и кабачки. Главное — до конца весны дотянуть. А там будет легче — будет молодая крапива и какие другие травки. Мы уже переживали такие голодные времена, верно, Людо? Нам не впервой затягивать пояса потуже.

Но мрачный, как обычно в последнее время, Людвиг не поддержал ее оптимизма. Деньги таяли с невероятной скоростью, чтобы обеспечить пропитание пятерых человек. А дела в аптеке держались еле-еле на плаву только благодаря краскам для волос, которые пожилой немец умудрялся находить в страшном дефиците войны, микстурам от кашля, кофеину и снотворному. Хорошо, что людям по-прежнему нужны были лекарства, а женщинам — средства для поддержания красоты, несмотря на дефицит продовольствия и угля, практически исчезнувшего в середине зимы из свободной продажи.

Работы у Лены при этом только прибавилось — люди активно продавали свое имущество, чтобы пойти на «черный рынок» и найти хотя бы что-то, чтобы прокормиться самим и прокормить свои семьи. И обогреться хоть как-то в «фюрерову» погодку, как украдкой между собой немцы называли установившуюся удивительно холодную зиму, пробирающую до самых костей. Лена то и дело видела по пути на работу или на Каролиенштрассе, где навещала Мардерблатов, как во дворах кто-то рубит на доски ненужную мебель для растопки.

Сплетничали даже, что стали разбирать ночами, несмотря на ограничение передвижений в темное время суток, деревянные заборы. Полицейские расклеили листовки с угрозами, что эти действия будут приравниваться к мародерству, а те, кто попадется за этим будет расстрелян на месте. Но Лене казалось все это глупыми слухами, ведь Дрезден по-прежнему жил своей привычной жизнью. Ходили трамваи по улицам, сновали на велосипедах туда и сюда занятые дрезденцы и жители окраин, в театрах ставили постановки, а афиши кинотеатров зазывали на комедии и мелодрамы. Единственное, что напоминало о войне — это заклеенные крест-накрест стекла (и то — не везде), яркие полотнища флагов на стенах зданий, офицеры и солдаты, следовавшие к месту службы и делающие пересадку в Дрездене, и заголовки газет, кричащие об очередной «кровавой бомбардировке» британцев или победе рейха, в которую люди уже верили с огромным трудом. Правда, о количестве жертв или масштабе разрушений газеты неизменно молчали.

— Строго запрещено печатать такое. Считается, что это уронит дух нации, — сообщила за одним из скудных обедов в столовой редакции Ильзе, знающая все последние новости.

В начале января она по достижении совершеннолетия вступила в партию, что отчасти позволило ей занять должность секретаря заместителя главного редактора. Но уйдя из кабинета машинисток и заняв это важное место в приемной, она не забыла о своей приятельнице, и они с Леной по-прежнему общались. Правда, они уже давно не выходили на перерыв в кафе или бистро на дрезденских улочках неподалеку от редакции. Сейчас быстрее было пообедать в столовой редакции, где за талоны от профсоюза наливали тарелку жидкого супа и чашку еле теплого чая или эрзац-кофе, чем искать ресторан, где по карточкам можно было пообедать.