— О Святые небеса! — вдруг потрясенно выдохнула баронесса и отшатнулась на спинку кресла, сжав ручки. — Биргит была права — ты сущее проклятие нашего дома! Если бы не собака, я бы решила, что морфий совсем затуманил мне разум, и я брежу. Но нет! Ад отверг тебя, и вот ты здесь, проклятая русская! Правду говорят люди, вас, коммунистов-антихристов, не берет к себе даже дьявол. О, ты верно рассчитала все! Знаешь, верно, что в доме нет ни Биргит, ни латыша. Знаешь, что загнала нас в ловушку, и что тебе ничего не угрожает сейчас, и вот ты здесь. Зачем? Позлорадствовать? Или пришла насладиться своей местью за то, что произошло с тобой? А может, решила, что еще не до конца довела свое дело? Чего ты хочешь? Разве недостаточно горя ты нам уже принесла?

— Я принесла вам горе?! — переспросила Лена, когда ушла растерянность от атаки неожиданных вопросов. — Я? Вы отправили меня в руки нацистских садистов! Неужели вы забыли об этом?

— И ты умерла! Я видела документы! Ты умерла, и я даже сожалела порой о том, что произошло! — прервала ее баронесса резко. — Несмотря на то, что потеряла брата из-за тебя, русская дрянь!

Лена замерла на мгновение, потрясенная услышанными новостями.

Ее считали мертвой. Вот почему после ее побега Войтек рассказывал о странной тишине вокруг этого события.

Иоганн мертв…

— Да, мертв! — напряженно-злым голосом бросила в ответ на ее потрясенный шепот баронесса. — Ты должна быть довольна — еще одним немцем стало меньше. Разве не этого ты хотела? Чтобы стало как можно меньше немцев?! Ты же делала все ради этого!

— Я мечтала о смерти нацистов, — согласилась твердо и решительно девушка, чувствуя комок в горле при одной лишь мысли, что пожилого немца больше нет. — Но Иоганн не был нацистом. Он был настоящим человеком. И мне искренне жаль…

— Жаль! Ей, видите ли, жаль! — прервала ее баронесса. Она распахнула вязаное одеяло, в которое была укутана от январского мороза, и достала из кармана пальто пачку сигарет. Вставить в мундштук ей было уже не по силам дрожащими пальцами, потому она просто поднесла сигарету к губам и закурила, откинувшись на спинку кресла расслабленно.

— Если ты ищешь свою русскую подружку, то только зря пробралась сюда, — проговорила баронесса холодно с явным торжеством в глазах. — Ее здесь нет. Она сейчас в Австрии, в горах, у моих хороших знакомых. Ее увезли подальше отсюда, едва она написала нужные мне показания. Я знала, что она сделает все, что мне угодно, стоит только сказать ей, что я помогу тебе и спасу от лагеря. Странные вы, русские существа! Вы готовы на многое ради чужого вам по сути человека. Ты ни за что не найдешь ее сама! А я не скажу тебе, где она. Чтобы ты страдала так, как страдала и страдаю я! Чтобы твоя месть не была такой сладкой!

Лене показалось, что она плохо улавливает смысл слов баронессы. Путает их с другими, потому никак не может понять, о чем та ведет речь сейчас. Или это происходило из-за смеси эмоций, которые захлестнули ее при этом разговоре. Отчаяние, растерянность, злость и угасающая с каждым мгновением надежда, которая вела ее сюда, в Розенбург.

— Если бы мне только сказали, что из-за тебя я потеряю брата, и из-за тебя едва не лишусь сына… Надо было еще тогда, когда я увидела, что из тебя не выйдет никакого толка, отослать в лагерь! И тогда бы ничего этого не было…

— Я не виновата ни в смерти господина Ханке, ни в аварии Рихарда, — заявила Лена в ответ, ощущая странное желание оправдаться. Правда, непонятно перед баронессой или перед своей совестью, что тут же напомнила про карту Средиземноморья, пропавшую из замка в день побега Войтека.

— Ханке умер в ночь после того, как узнал, что тебя забрало гестапо! Кто-то из дома показал ему письмо Рихарда, которое тот оставил на случай своей гибели. Мы поссорились и наговорили друг другу совершеннейших гадостей. Ханке тогда сказал, что я потеряю сына, когда тот обо всем узнает. Это было последним, что я слышала от него. Его сердце остановилось, и он так никогда и не узнал, что ты едва не отправила Рихарда на смерть. Но знаешь, теперь я даже рада, что не сказала ему этого, как бы ни хотелось. И что он так и не видел того, что случилось потом по твоей вине. О, ты даже себе не представляешь, с каким удовольствием я бы сдала сейчас тебя гестапо, если бы это снова не ударило бы по Рихарду! Я жалела тебя прежде, но теперь я ненавижу тебя еще больше прежнего, зная, что ты не только выжила, но и вон какой фройлян ходишь на свободе в ожидании прихода своих красных! Убирайся вон из Розенбурга! Прочь отсюда!

— Ударило по Рихарду? — похолодела Лена. Нет, этого не может быть. Она только пару месяцев назад видела его лицо на обложке журнала вермахта, прославляющего его как героя. Но с другой стороны, сейчас даже за часы происходило столь многое, что жизнь менялась безвозвратно. Что уж говорить о месяцах?

Но баронесса не желала больше говорить с ней. Видимо, ей показалось, что она и так довольно рассказала Лене. Потому что она бросила сигарету в снег и схватилась за колеса коляски, намереваясь уехать прочь. И Лена решительно шагнула наперерез ей, чтобы задержать, удивляясь тому безразличию, с которым мешала сейчас этой немощной и слабой из-за болезни женщине. Баронесса резко откинула голову, понимая свое бессилие уйти от этого ненавистного ей разговора, и заговорила усталым, но по-прежнему злым голосом:

— О, как я же ненавижу тебя! В тебе нет ни капли жалости или порядочности, иначе бы ты не была здесь. У тебя нет ни сердца, ни совести… Убирайся отсюда, пока я не передумала и не сообщила куда следует о тебе!

— Расскажите мне о Рихарде, — твердо потребовала Лена, пропустив мимо ушей эти реплики, полные яда. Странно, но в эти минуты она совсем не боялась баронессу, почувствовала власть над ней во всех смыслах этого слова. Девушка тоже вцепилась в ручки коляски, блокируя ее ход, и даже не обратила внимание на соскользнувшую с руки сумочку, которая упала в снег и раскрылась, роняя свое содержимое. — Он жив?