— Ты не права, — ответил Рихард ей в тон. — И в том, что касается натуры Адели, и в остальном. Я не хочу писать ей. И не только потому, что это опасно и для тебя, и для нее. Я не хочу давать ей никаких надежд, мама.

— Ты писал ее имя — имя мишлинг! — на своем самолете! Это о чем-то говорит! — возразила мать запальчиво, не желая сдавать позиций. — То, что случилось потом… Ты был просто ослеплен русской. Все из-за ее доступности, что свойственна ее нации! Тобой двигали вовсе не чувства, уж поверь мне.

— Забавно, — произнес медленно Рихард, с трудом обуздывая злость, от которой так и сдавило внутри вдруг. — Не предполагал, что ты будешь так яро убеждать меня в чувствах к Адели. Но ты ошибаешься, мама. Я писал ее имя не столько из любви, сколько из упрямого желания доказать всем вокруг, что я не забыл о том, кого мне запретили взять в жены. И не забыть самому о том, каким мерзавцем я стал, когда смирился с этим запретом. Потому что не хотел никаких сложностей в своей жизни.

При этих словах у Рихарда перехватило горло, ведь следом вдруг обрушилось горькое осознание того, как он жил прежде.

Он был лицемером во всех смыслах. Даже когда помогал «Бэрхен» деньгами, полагая, что противодействует системе гонения евреев. Он просто откупался, успокаивая свою совесть, как думал сейчас с горечью. Он был уверен, что помогает спасти местных жителей в России, когда защищал их при возможности и давал продукты из своего пайка. Но кого он спас этим? Никого. Просто заглушил стон своей совести в который раз. Он мерзавец и лицемер…

Рихард вдруг встретился взглядом с глазами отца на одной из фотографий, которыми мать заполнила комнаты, где жила сейчас, собрав их почти по всему дому и создав своего рода маленький музей их семьи. А затем взглянул на изображение молодого дяди Ханке, все еще здорового и полного сил. И отвел взгляд, ощущая свою вину перед ними за свое малодушие.

— Тогда я выбрал небо, карьеру в люфтваффе и — как бы ни тщеславно — боевую славу, а не женщину, на которой хотел жениться и которую, как полагал, любил, — признался Рихард матери под ее пристальным взглядом, в глубине которого мелькало что-то, что он не мог разгадать. — Теперь я знаю, что, когда ты действительно любишь, на самом деле ты лишен какого-либо выбора, даже если перед тобой сотни вариантов. Ты рискнешь всем, лишь бы быть с ней. Но если оставить в стороне эту сентиментальность, которая совсем не к делу, как ты, возможно, возразишь мне, я скажу еще так. Я не хочу давать бесплодных надежд, потому сам не питаю никаких иллюзий, что увижу конец войны. Не в этом месяце, а в следующем или если очень повезет, то через месяц-другой, но настанет время, когда рейх будет использовать все, ради того, чтобы показать зубы в последний раз. И вот тогда снова соберут всех пилотов «эскадрильи Леонида»…

— Не надо об этом, прошу тебя, — глухо проговорила баронесса, и он пожалел о своей откровенности, заметив, как задрожал ее подбородок, выдавая боль при этих словах. Это были совсем не те мысли, которые следовало открывать матери, сын которой рискует быть убитым каждый Божий день. Особенно сейчас, когда только действие морфина поддерживало ее и физически, и морально. И Рихард потянулся к матери, чтобы сжать ее холодные пальцы нежно в попытке успокоить.

— Надеюсь, ты так откровенен только со мной, мой мальчик, — сказала баронесса тихо спустя минуты молчания, которые нарушали лишь треск огня в камине да шипение воска свечей. — Ты ведь знаешь, чем закончились для многих из нашего круга подобные настроения. Я неустанно благодарю Бога, что все это обошло тебя стороной. Ты ведь был таким странным в последнее время. Я очень боялась, что после всего, что случилось с тобой, ты можешь рискнуть сделать что-то подобное и навредить себе, как те люди…

— Нет, мама, — вдруг разозлился Рихард, как часто бывало после травмы мгновенно проваливаясь из одного настроения в другое. Выпустил из своей руки ее пальцы, откинулся подальше на спинку кресла, отстраняясь от нее. — То, что случилось со мной, как ты это осторожно называешь — действительно причина тому, что я не оказался среди тех, кто пытался убить Гитлера. Знаешь, а я даже питал в каком-то роде обиду на заговорщиков, что не оказался в их круге. Ведь среди них были даже мои бывшие однокашники по интернату в Рослебене [188] , представляешь? Правда, на пару и более классов старше. Но никто из знакомых — ни близких, ни дальних — не дал мне понять ни намеком о своих мыслях или замыслах, а ведь со многими из них я тесно общался в Берлине всего лишь несколько месяцев назад. Даже Генрих Витгенштейн [189] , с которым мы, как мне казалось, стали снова близки после моего возвращения из Италии. Никто из них! Я долго думал — почему? Почему так?! А потом узнал об участии в заговоре и последующей казни фон Хазе. Никто не мог знать в рейхе о моем суде и приговоре, больше чем он — судья, выносящий его. Никто не мог знать лучше, чем он, что я под наблюдением гестапо. Так что, полагаю, ты должна быть благодарна, мама, тому, что случилось, что я по-прежнему жив, а не повешен, лишенный чести, на Плентзее, как остальные!

— Ты хотел бы убить фюрера?! — ахнула мать, потрясенная его словами. — Ты понимаешь, что ты говоришь сейчас?

— Я понимаю, мама. И я полностью отдаю себе отчет. Знаешь, первое время после выхода из форта Цинна, эта мысль часто приходила, когда я поднимался по ступеням лестницы в рейхсканцелярии или готовился к раутам, где присутствовал Гитлер. Я мог бы его убить. И в этом была бы ирония судьбы, понимаешь, если бы он умер от выстрела из пистолета, который когда-то сам и прислал мне в подарок. Ты даже не представляешь, как мне было досадно сдавать оружие всякий раз, зная, что одним только выстрелом можно было все изменить!.. А потом я понял, что его смерть ничего не изменит. Ровным счетом ничего. Даже наоборот — он станет мучеником, как стали те убитые во время «Пивного путча», а его культ достигнет просто невероятных высот в слепом обожании масс. Все дело в другом. Ты знаешь, как никто, как опасна даже кро… крохотная опухоль, если ее не вы… вырезать вовремя!

Этими словами он причинял боль не только матери, напоминая ей о болезни, но и самому себе. Невыносимую боль при мысли о том, что когда-то все еще можно было исправить. И одновременно чувствуя необъятную ярость при воспоминании, что мать сама отказалась от операции.

— Евреи и были такой опухолью, как ты не понимаешь! — холодно и зло бросила мать в ответ, старательно делая вид, что не замечает нарушений его речи, выдававшие его эмоции. — Как и коммунисты, которые сейчас, когда Германия так слаба, вольны осуществить свои планы и захватить весь мир! Союзники слишком глупы, раз не понимают, что для них было бы самым лучшим вариантом не открывать второй фронт во Франции в свое время, а заключить мир с рейхом и совместно уничтожить русских раз и навсегда. Это было бы наилучшим вариантом сейчас!