— Это идеи Гитлера были такой опухолью для нашей стра… страны! И рано или по… поздно она убьет Гер… Германию, как убивает все жи… живое! Потому что мы… мы все позволили это. А ты!.. Если бы ты по…позволила тогда провести опе… операцию!..

— Ты позволил бы матери лечь под нож жида?

— Ка… какая разница, какой он национальности, если мо… может помочь?! Ты до сих пор не по… понимаешь? Не… нелепые идеи про ариев… Я никогда не ве… верил в них. Я по… помогал укрывать… Это я ска… сказал доктору Хейфицу о том, что ему нужно бе… бежать из Берлина. Я знал, что ты… Это я по… помог ему и его семье сделать до… документы и уе… уехать, — говорить становилось все сложнее и сложнее, и на какой-то миг Рихард даже испугался, что совсем теряет контроль над речью.

— Замолчи сейчас же! — испуганно прошипела бледная баронесса, прерывая его резко и оглядываясь на дверь комнаты. — Ты понимаешь, в чем признаешься? В доме посторонние! Ты забываешь, что даже малость не прощают… а тебе…

А потом она вдруг заплакала, закрыв лицо ладонями, чем вызвала в Рихарде целую бурю чувств. Мать всегда казалась ему образчиком хладнокровия наследницы знатного прусского рода, которая эмоции выражала поднятием брови или уголка рта, а бурные проявления чувств считала дурным тоном. И вот она в который раз за последний год плакала с надрывом перед ним, непохожая на саму себя то ли из-за болезни, то ли из-за последних событий в стране, предвещающих скорый крах, то ли из-за всего в совокупности. Это заставило Рихарда встать с кресла, подойти к ней и обнять ее крепко-крепко, как когда-то мечтал он сделать, тоскуя по дому в школе-интернате и томясь в ожидании ее редких визитов. На какие-то минуты, вдыхая до боли родной запах ее духов, он снова стал тем самым мальчиком, который не знал, что его ждет впереди. И сдавило в груди от понимания, что это время безвозвратно утрачено, и ничего уже нельзя изменить.

Даже если очень хочешь иного. Потому что никто еще не умел поворачивать время вспять.

— Сыграй для меня, мой мальчик, прошу тебя, утешь музицированием, — попросила баронесса, когда сумела наконец выровнять дыхание, совладав со слезами. Она обхватила его лицо ладонями и посмотрела с такой нежностью, что у него сжалось в горле. Разве можно было отказать матери? — Я так давно не слышала, как ты играешь, мой дорогой, и боюсь, что услышать не доведется уже. Если не возражаешь, Шопена. Ты знаешь, мы так любили с Ханке, когда ты садился за инструмент! Признаюсь, я даже когда-то побаивалась, что ты можешь выбрать для себя неподобающий статусу путь музыканта. И я рада, что ты все же пошел по стопам своего отца и дяди и выбрал армию. Несмотря ни на что…

Сесть за инструмент было сложно. Еще сложнее поднять крышку и положить пальцы на клавиши, замерев напряженно на какие-то минуты. Но разве можно было сейчас отказать матери?

Рихард полагал, что не сможет играть из-за поврежденной руки. И действительно в первые мгновения совершал промахи, вызывавшие в нем досаду и легкую злость, но все же сумел приноровиться со временем и вернуть прежнюю легкость пальцев в беге по клавишам. Музыка с каждой нотой проникала куда-то по кожу, распахивая заново затянувшиеся раны. И вызвала призрак Ленхен, из-за чего Рихард страшился поднять глаза на зеркало над инструментом. Потому что он знал, что не увидит ее лица в отражении как когда-то. Никогда уже не увидит…

Мелодия прервалась. Он начал другую — легкий вальс Шопена и снова остановился, с трудом переводя дыхание из-за воспоминаний, которые тот вызывал.

— Знаешь, я ведь никогда его не слушала, этот вальс. Я его столько раз слышала на занятиях, но именно не слушала. Никогда не думала, что в нем столько всего отражено за каждым звуком. А когда ты играл, я вдруг услышала. Почувствовала сердцем. Лето. Солнце. Отблеск луча в отражении воды. Легкость. Счастье. А ты? Что слышишь ты в этом вальсе? Что ты чувствуешь?

Тогда он ничего не сказал в ответ на это признание Ленхен. Зачарованный блеском ее глаз и тем, что читал в глубине ее взгляда, он не мог не поцеловать ее в тот момент, наслаждаясь каждым мигом того момента. Но сейчас Рихард сказал бы именно это, чувствуя всем своим существом, насколько велика его тоска и бездонна его потеря.

Бег пальцев по клавишам прервался, и в комнате повисла звенящая тишина. Тогда он не понимал этого до конца, а в эту минуту пришло понимание, что музыка для него теперь — это все она. В каждом звуке. В каждом такте. Неважно какого композитора или какой эпохи. Теперь он слышал в музыке Ленхен. Ощущал ее каждой частицей своей души.

— Прости, мама, не выходит, — произнес Рихард глухо, поднимая вверх ладони и показывая в зеркало встревоженной матери поврежденную руку. — Давай лучше послушаем записи настоящего музыканта, а не такого любителя, как я, да еще так фальшивящего нещадно сейчас.

По мнению Рихарда, лучше всего Шопена играл, как ни странно, русский. Но пластинки с записями концерта Рахманинова не было в коробке, как тщательно он ни искал. Пока баронесса со странными напряженными нотками в голосе не попросила поставить Альфреда Корто [190] . Рихард ничуть не умалял его таланта, но, наскоро пролистав пластинки, он понял, что и коллекция граммофонных записей была тщательно прорежена на предмет «сорняков», и остались только пластинки исполнителей, лояльных режиму рейха, как французский пианист, или композиторы, чья национальность была угодна режиму. Исчезли записи концертов Рахманинова, пропали произведения Чайковского, Скрябина и Глинки. А Рихард точно вспомнил, что еще два года назад они все были здесь, в коробке, потому что в памяти вдруг появилось, как он стоял на этом самом месте и размышлял, глядя через распахнутые створки окна на цветущий летний парк, поставить ли ему записи русской музыки под иглу граммофона или сесть за инструмент самому, чтобы сыграть свои любимые мелодии.

Чтобы она услышала. Чтобы ей было приятно погрузиться в звуки музыки родной страны. Чтобы она поняла, что он тоже любит и ценит прекрасное. Что он другой, не такой, как она, должно быть, думает о нем, судя по ее взгляду…

Наверное, из чувства противоречия и недовольства этой «чисткой» записей, которая так остро напомнила о других «чистках» — в литературе, в музыке, в кинематографе, в театре, в умах и жизнях, конце концов, — Рихард достал эту пластинку, спрятанную почти на семь лет от мира в бумажном конверте вместе с другой, оттого, верно, и сохранившуюся к этой минуте нетронутой. Баронесса не сразу узнала строки, которые под мелодию Шумана выводил мужской голос. И которые каждым словом вспахивали целые пласты памяти в Рихарде.