«Не верьте гнусной фашистской клевете!», — бросилась Лене в глаза надпись крупным шрифтом на листовках, лежащих на столике у входа и к которым так и потянулась рука. «Домой, на Родину, — к родным отцам, братьям, матерям и сестрам, домой — к великому Сталину!», — звал текст листовки, отозвавшийся тоской по прошлой жизни в Лене.

Над столиком с листовками висели плакаты. На одном был нарисован румяный советский солдат с автоматом и надписью «Честь и слава Красной Армии, победительнице!», а на другой этого же солдата обнимала измученная бледная девушка с длинной косой и повязкой OST на рукаве. «Спасибо, воин-освободитель, за спасение из немецкой каторги!», — гласила надпись на плакате. И Лена не могла не сравнить себя с героиней плаката невольно. Быть может, она была так же бледна, а под глазами лежали такие же темные тени, как у нарисованной остработницы. Но вот прической и платьем та очень отличалась от Лены — длинные косы вместо осветленных волос, светлое простенькое платье вместо шелковой блузки и юбки.

Неудивительно, что на нее так внимательно посмотрели сидевшие у ближайшего кабинета молодые юноши и девушки, а разговоры чуть поутихли. Лена хотела поздороваться с ними, но горло сжалось от волнения под этими оценивающе-осуждающими взглядами, и она промолчала. Просто прислонилась к стене, почувствовав знакомую слабость, и сильнее сжала ручки сумочки. Даже слабая улыбка, которой Лена попыталась снять напряжение, повисшее с ее приходом, не помогла. В ответ ближайшие к ней девушки в очередной раз окинули ее взглядом с ног до головы и зашептались между собой, а молодые люди просто отвернулись, словно им было неприятно на нее смотреть.

Да, девушки и женщины здесь были больше похожи на героиню плаката. Длинные косы или узлы из волос на затылке, спрятанные под косынкой, выцветшие платья или костюмы невзрачных цветов с более темными пятнами ткани там, где раньше был пришит знак OST на груди. Лена понимала, что ее темная юбка и светлая блузка отличаются от рабочей формы или обносок, которые давали работницам, пригнанным с Востока. А ее ровно подстриженные волосы, пусть и не завитые локонами, но выбеленные пергидролем, придавали ей чуждый вид в этой очереди даже с чистым лицом, не тронутым помадой или краской для ресниц. Но она была точно такой же, как они — несчастной, оторванной от дома нацисткой рукой, превращенной когда-то в бесправную в рабыню.

И все же не совсем такой. Никто из этих девушек не предавал Родину любовью к врагу. Никто из них не позволил себе лечь с ним в постель, став его супругой без росписи.

Внезапно одна из ближайших дверей открылась, и из нее вышли двое — усталый молодой офицер и заплаканная девушка в темном платье и наброшенном небрежно на плечи платке с красивой яркой вышивкой цветами. Из-за этого платка Лена не могла не обратить на нее внимание. Вся очередь при их появлении тут же замолчала и проводила взглядами то, как эта странная пара прошествовала по коридору к лестнице и затем наверх, в царственную тишину второго этажа.

— На фильтрацию, — произнес глухо один из парней в застиранной рубахе, у ворота которой была оторвана пуговица.

— Так я и знала! — резко бросила одна из девушек в очереди, а потом пояснила любопытным соседям: — Нюра у нас на особом счету в цеху была, старшей над нами стояла, как спелась с мастером цеха. И довольствие ей другое ставили, и нормы выработки ниже давали. Явно тут что-то не то было. Мало ли за какие заслуги, поди разберись.

— Вот и разберутся!.. Ясно же, что нечисто!.. У нас тоже такая сволочь была… — загудела-зашевелилась снова очередь в коридоре.

А Лена опустила взгляд на носки своих красных туфель и вдруг вспомнила ту ненависть, с которой на нее когда-то нападал «Обувщик».

Кто знает, что она делала, чтобы вот так при немцах ходить? Не своя, не советская она все-таки… Не наша!

«Фильтрация». От этого слова вдруг повеяло чем-то тревожным, что напомнило об аресте коллеги и друга дяди Паши. Сжало в горле от страха, скрутило все внутри так, что было больно дышать. И Лена вдруг поняла, что если сейчас дождется своей очереди, если зайдет в один из кабинетов этого коридора, она определенно попадет на второй этаж, где придется доказывать не только свою невиновность перед страной, но даже свою собственную личность, которую она сейчас никак не могла подтвердить. И больше не выйдет из этого здания, пока не разберутся, кто она такая на самом деле.

Да, она, возможно, попадет домой, на Родину. Но она больше никогда не получит шанса узнать о том, жив ли Рихард и где он сейчас.

Сейчас, когда эта проклятая война больше не стояла между ними. Когда они, вероятно, смогут начать все сначала с иных точек, о которых она так когда-то мечтала бессонными ночами. Оставив в прошлом то многое, что разделяло их прежде.

Нам рано или поздно придется его сделать, Ленхен. Как бы ни закончилась эта война, нам всем придется делать выбор.

Ошиблась ли она тогда, в Орт-ауф-Заале, когда отказалась уезжать в Швейцарию? Лена не хотела об этом думать, потому что эти мысли заново вскрывали старые шрамы и причиняли боль. Как не хотела думать о том, что, возможно, она ошибалась, уходя из этого темного коридора пункта сбора. Но пока она не была готова шагнуть в кабинет к офицерам, занимающимся проверкой бывших остработников и назвать имя, под которым уже не жила почти два года, вызывая многочисленные сомнения на свой счет.

На выходе прямо над дверью висел очередной плакат, при виде которого у Лены подкосились ноги, и так и поплыло все перед глазами. На нем красивая пожилая женщина в алом платье и платке протягивала к ней руки. «Возвращайтесь на Родину! Мать ждет!» И при виде этого плаката вдруг захлестнуло в очередной раз горьким пониманием, что мама не будет ждать ее дома. Никогда больше.