Шрифт:
— Они не ушли, не переживай. Пауль говорит, в Дрездене их даже больше, чем немцев. Еще успеешь с ними встретиться, — с какой-то ноткой горечи добавила немка.
— Спасибо, что снова ухаживала за мной, — тронула Лена ее за руку, отвлекая от неприятных мыслей. — Что снова спасла меня. Как раньше.
— В основном, все взял на себя Пауль в этот раз, — мягко и аккуратно, чтобы не смутить девушку еще больше, призналась Кристль. — Сам он переболел тифом еще в лагере. Поэтому ему была не страшна болезнь. А еще он чувствует себя виноватым, что принес к нам в дом. Ему следовало самому сжечь свою старую одежду, но он думал, что холод убил всех насекомых. Ему очень жаль, что так случилось, поверь. А меня он допустил к тебе только, когда убедился, что это безопасно.
— Я думала, я умру, — призналась еле слышно Лена, снова ощущая тот липкий страх, который ощутила, когда Пауль сказал, что она больна тифом.
Умереть, когда до долгожданного конца войны осталось так мало. Умереть и так и не увидеть никогда больше мирного ясного неба. Не увидеть Рихарда. Его голубые глаза, полные нежности, и мягкую улыбку.
Времени. Ей безумно хотелось больше времени. Без войны, которая длилась настолько долго, что казалось, она никогда не закончится. Хотелось мирных дней и месяцев. Похожих на те, что когда-то были в Орт-ауф-Заале. Когда они сумели на короткие часы оставить войну за порогом их настоящего, и были только мужчиной и женщиной, погруженными с головой лишь в чувства друг к другу и в счастье, которое дарила эта любовь.
Время рядом с ним. Истинное сокровище, которого она так жаждала.
— О, это настоящее чудо, что ты осталась с нами! Я положила тебе под подушку пуговицу и ворсинки от щетки трубочиста, чтобы они принесли тебе удачу, как делали это раньше. И молилась о тебе, — призналась Кристль, нежно гладя ее ладонь. — Знаешь, я ошибалась. Я думала, что русские могут только мстить нам. Но они… Тебя спас русский доктор. У них есть лекарство от тифа, представляешь? И от многого другого. Есть и прививка от тифа, как рассказал русский доктор Паулю! [198] Люди научились за время войны не только убивать, но и спасать жизни. Людо был бы рад узнать, что теперь есть лекарства, которые могут лечить даже туберкулез!
198
Несмотря на то, что датой рождения антибиотика считается 1928 г., когда Флеминг сумел выделить в чистом виде пенициллин, использование антибиотиков как лекарства стало возможным лишь после 1941 г., когда британские ученые Флори и Чейн смогли не только выделить вещество, но и придать ему стойкость. Массовое производство пенициллина в США стартовало в 1943 г., но до СССР доходили лишь единичные дозы препарата, при этом все разработки США и Британия держали в строжайшем секрете от союзника. Советские ученые трудились над аналогом пенициллина. В 1942 г. появился первый советский антибактериальный препарат «Крустозин», а уже в 1943 г. его запустили в массовое производство, что позволило спасти тысячи жизней: смертность советских солдат от ран и инфекций сократилась на 80 %, а количество ампутаций конечностей — на 20–30 %. Автором трудов и научных опытов была Зинаида Ермольева, однако имя ее известно лишь специалистам в области микробиологии. Кстати, ее коллеги Флори и Чейн не преминули отметить ее заслуги и даже уважительно называли «Мадам Пенициллин».
Изобретению вакцины от сыпного тифа также «способствовала» Вторая Мировая война. В 1939 г. польский профессор немецкого происхождения Рудольф Вайгль разработал для Третьего рейха вакцину, которая была 1941 г. пущена в массовое производство для нужд армии. Это открытие позволило нацистам использовать сыпной тиф как бактериологическое оружие против мирного населения на захваченных территориях СССР без вреда для собственных войск. Советские ученые также разрабатывали вакцину от этого заболевания и добились успеха немного позднее — уже в 1942 г. Тогда же была проведена широкомасштабная вакцинация, что позволило спасти миллионы жизней на фронте и в тылу.
Лене даже и в голову не пришло, что ее, соотечественницу, мог бы не спасти советский врач. Поэтому она не сразу поняла истинный смысл, скрывающийся в речи Кристль. Как не удивилась и тому, что находится по-прежнему в доме на Егерштрассе, а не в больнице под наблюдением, куда должна была попасть как тяжелобольная. И Кристль, и Пауль скрывали истинную причину так долго, как могли, рассказывая Лене о многом, что происходило в первые недели мира.
О том, как быстро русские организовали расчистку города и окрестностей от трупов и других следов войны. О том, что до сих пор не работает ни канализация, ни водоснабжение, а кое-где даже нет электричества до сих пор. Поэтому раз в два дня привозят во Фрайталь бочки с питьевой водой, и всем приходится набирать ее в канистры, ведра и огромные бидоны, как в старые добрые времена. До сих пор остро стоит вопрос с продовольствием, но русские умудрились и здесь удивить местных, наладив подвоз и выдачу запасов со складов по талонам, и при этом паек был даже выше, чем тот, что получали в последние месяцы рейха.
Лена узнала от Гизбрехтов о бригадах разборов развалин из числа женщин и подростков, которые разбирали развалины домов, чтобы получить целый кирпич, пригодный для последующего строительства. Одна из таких бригад через несколько дней после того, как Лене стало лучше, раскопала дверь в подвал дома на Каролиенштрассе в Дрездене, за которой окажется несколько десятков трупов жителей дома, задохнувшихся от нехватки воздуха. В самом дальнем закоулке этого подвального помещения нашли тело Матиаса Мардерблата, убитого выстрелом в голову. Его убийца — шупо в черной форме со значками отличника службы и партийными отличиями, пережил свою жертву всего лишь на несколько часов в ночь бомбардировки Дрездена и умер долго и мучительно в отличие от своей жертвы.
— Я похороню его сам, — решительно заявил Пауль, привезший тело Матиаса из Дрездена в ручной тележке. Об этой находке в доме на Егерштрассе узнали совершенно случайно, когда в очередной раз, следуя просьбе женщин, немец побывал в городе на Каролиенштрассе и нашел на развалинах дома записку с информацией о находке в подвале и о том, где можно найти тела, пока их не погребли в общей могиле.
— Вам не стоит видеть, какой он сейчас, — добавил Пауль. — Помните его тем мальчиком, которым знали когда-то. Потом, когда можно будет без опаски выходить из дома, я отведу вас к его могиле, чтобы вы оставили на нем камешек. Знаете этот еврейский обычай? Мне рассказали о нем в лагере. Камешек — как знак, что вы помните о мертвеце в могиле, как кусочек вашего чувства к нему.
А вот тело Эдны так и не нашли. Она словно растворилась в зареве огня, что полыхал в дни той ужасной бомбардировки Дрездена. Но Кристль запретила писать ее имя на табличке на могиле, где погребли ее брата. Как и имена остальных членов семьи Мардерблат.
— Мы не знаем доподлинно, жива она или нет. Как не знаем этого и о других членах ее семьи.
— Мама, это пустые надежды, — уверял ее Пауль. Лена слышала через стену, как они ссорятся, и жалела о своей слабости, которая все еще держала ее прикованной к постели, а значит, мешала поддержать Кристль в этом споре. — Ты не знаешь, что творили в лагерях. Если их увезли тогда в лагерь, похожий на Аушвиц, то… Господин Мардерблат и его супруга были слишком старыми. В их возрасте в лагере не проходили сортировку!
— Не хочу об этом слышать! — отрезала немка в ответ на это. — Пока мы не знаем точно, мы не будем никого хоронить раньше времени из тех, кого потеряли во время войны.
— Это ведь Вилли, да? Ты сейчас не Мардерблатах так печешься, а о нем, о Вилльяме! Ты все еще ждешь, что он объявится, да? А он умер там, в России, слышишь? Сдох, потому что был нацистским ублюдком!
— Прошу тебя, — произнесла Кристль таким слабым голосом, что Лене захотелось встать с постели, пройти в кухню и обнять ее, защищая от нападок Пауля. Она понимала его чувства и его ненависть к брату, но их нужно было выплескивать именно на младшего брата, а не мать.