— Кто у тебя остался в Советах, Лена, кроме матери? — вдруг спросил он. У Лены даже задрожали руки в этот момент при воспоминании о маме. Она вытерла навернувшиеся слезы на глаза и повернулась к немцу, наблюдающему за ней.

— Только мама, господин Рихард.

Тот кивнул понимающе, поразмыслил немного над чем-то, а потом продолжил расспросы:

— А кто еще из родных? Отец? Братья? Сестры? Быть может, кузины? Или тети-дяди?

— Я жила в Минске только с мамой, — ответила тихо Лена, не понимая этого внезапного интереса к своей жизни со стороны Рихарда. Раньше он не особо интересовался ее прошлым.

— У вас был свой дом?

— Две комнаты в коммунальной квартире. Раньше она принадлежала нам полностью, — зачем-то сообщила Лена. — Но после смерти папы мы попали под уплотнение.

— А кто занимал остальные комнаты? — не прекращал вопросы Рихард.

Лена прижала к себе подушку, которую взбивала в этот момент. Сказать ли ему, что ее соседями были евреи? Рассказать ли о том, что случилось с ними потом? Но он, скорее всего, знает об этом. О том, что еврейский вопрос активно решается ради блага великой Германии, как Лена как-то слышала обрывки радиопередачи в кухне, пока чистила картофель.

— Когда именно, господин Рихард? — произнесла вместо этого Лена, осторожно опуская подушку на постель. — До начала войны или после?

— Последний год, — уклонился от использования слова «война» Рихард. Он сбросил полосы подтяжек с плеч и сейчас выглядел совсем по-домашнему в одной рубашке и брюках. — Ты говорила, что жила с немцами. Твоими соседями были немцы?

— В последний год — да, это были немцы, — Лена выпрямилась и посмотрела прямо на Рихарда. — В Минске после бомбардировок почти не осталось целых домов. Поэтому почти в каждой квартире или доме, где остались стены и крыша, жили немцы. А в тех домах, где еще были удобства, тем более.

— Значит, твоими соседями были немцы, — повторил задумчиво Рихард. — Послушай, у меня родилась вот такая идея. Если ты не можешь написать в Минск матери, то могу это сделать я. Не твоей матери, конечно. Твоим немецким соседям. Уверен, им не составит труда написать мне пару строк в ответ, чтобы ты успокоилась на ее счет.

Предложение было таким неожиданным, что Лена уставилась на него, широко распахнув глаза от удивления, и не сразу нашлась, что сказать. Это могло бы развеять ее сомнения и принести хотя бы немного покоя в ее истерзанное тревогами сердце. Но разве это было возможно? Ведь если план заговорщиков удался, Ротбауэр должен быть мертв уже около двух месяцев. А если нет, то вместо ответа в Розенбург явятся эсэсовцы или вообще гестапо, чтобы арестовать ее. И тогда Рихард узнает…

— Не думаю, что это хорошая идея, — проговорила она и вернулась к взбиванию подушек.

— Брось! Что такого в том, чтобы спросить о пожилой русской?

— Тогда придется объяснять, откуда вы знаете о ней, разве нет?

— А что такое? Ты скрываешься? Может, ты оставила в Минске брошенного любовника? — поддразнил Рихард. — Никому нет никакого дела, поверь. Я могу написать, что делаю одолжение знакомому знакомых или еще дальнюю степень придумать. Тебе не о чем волноваться. Если, конечно, ты не замешана в делах гестапо.

— Я бы не хотела, чтобы кто-то знал, что я работаю здесь, — сказала Лена холодно, надеясь, что он сочтет ее слова достойной причиной, и оставит ее в покое. — Это был не мой выбор стать служанкой в господском доме.

— По твоему мнению, это не достойный труд?

— В моей стране нет господ и служанок. По крайней мере, не было раньше, — ответила Лена. А память тут же услужливо напомнила о домработнице тети Оли в Москве. Но это ведь было совсем не то, на ее взгляд.

— Хорошо. А если я не напишу ни слова о тебе? — они снова встретились глазами, и Лена задумалась над этим предложением. — Я не могу отменить распоряжение Биргит. В доме всегда была и есть строгая иерархия. Даже если бы и хотел — не успею уже. Но я могу помочь иначе. Просто доверься мне.

Довериться ему? Получить хотя бы короткую весточку от мамы, что с ней все в порядке. Подтверждение своим надеждам, что Яков смог позаботиться о матери, когда понял, что что-то случилось с Леной. Но если будет иное? Сдаст ли ее Рихард в гестапо как подозреваемую в причастности к возможной смерти Ротбауэра?

— Если и писать, то только одному человеку. Он единственный, кто был добрым ко мне и к моей маме. Его имя — Йенс Кнеллер.

Рихард уезжал, едва только на горизонте появилась рассветная заря. Лена спустилась вниз на полчаса раньше его, чтобы сервировать завтрак. Об этом напомнил ей Войтек, к которому она прибежала вчера вечером с мундиром и сапогами в руках.

— Значит, немчика нашего вызвали из отпуска? — спросил он, когда Лена передала просьбу подготовить автомобиль на утро. — Посыльный не говорил, что за спешка?

— Нет, ничего не говорил, — ответила Лена, отступая к двери. Второй раз за вечер она оказывалась в спальне молодого мужчины, но при этом именно сейчас поняла, насколько это неловко для нее.