До вечера описываемого первого дня пребывания в обители мы были предоставлены самим себе и могли морально подготовиться к вечерней службе. Как мы и надеялись, вечерняя служба, а это было Великое повечерие с чтением Великого канона преподобного Андрея Критского, была значительно короче утренней службы, но самое большое впечатление нас ожидало после упомянутой вечерней службы: это был монашеский постриг.

Постриг начался почти сразу, едва окончилась вечерняя служба. Внешне никаких заметных перемен: всё тот же полумрак, в котором подрагивал живой огонёк в лампадках, да на клиросах всё те же, что и на службе, несколько одиноко горящих светильников. Однако этот полумрак не мог скрыть той еле уловимой перемены, которая воцарилась в храме, едва закончилась вечерняя служба и должен был начаться постриг. Эта перемена касалась настроения сестёр: от сосредоточенно-покаянного на службе до умилительного, с оттенком торжественности, на постриге.

Начало пострига было непредсказуемым: вдруг рядом со мной кто-то взволнованно прошептал: «Ползут!» Будто эхо повторило это слово в разных частях храма, и богомольцы стали вытягивать шеи по направлению ко входу в храм, стараясь рассмотреть всё происходящее. Пострижениц было трое. С распущенными длинными волосами, в белых длинных рубахах до пят, они неспешно, будто нарочно давая всем насладиться этим зрелищем, ползли по направлению к алтарю. Приблизившись к солее, где их поджидал сам митрополит Алексий, они встали и, смиренно склонив головы, как овцы перед стригущим их, приготовились к своему постригу, и он начался. Голос митрополита звучал необыкновенно красиво, и чувствовалось, что сам он испытывает волнение и радость от всего происходящего.

Всё поражало нас новизной ощущений в этом таинственном событии вступления на путь иночества, но особенно меня впечатлила одна вещь: когда митрополит взял в руки ножницы, я, не имея ни малейшего представления, с чего начинается и чем оканчивается монашеский постриг, приготовился, что сейчас произойдёт наконец само пострижение и тем всё и закончится. Но произошло нечто совсем неожиданное: взяв в руки ножницы, митрополит тут же бросил их на пол со словами: «Возьми ножницы и подаждь ми я!» Все замерли! В голове мелькнуло: а вдруг не возьмёт и не подаст? Передумает, испугается, скажет: нет, я ещё не готова… И, опять же, если и так, то кто посмеет осудить?! Но тут же эти мысли были вытеснены другими: какая свобода даётся ещё не состоявшимся монахиням в словах: «Возьми ножницы и подаждь ми я!» Если хочешь стать монахиней, если тебя действительно влечёт иноческая жизнь, то подними ножницы и подай мне их, выразив таким образом перед всеми твоё никем и ничем не принуждаемое решение.

Тем временем сёстры одна за другой без тени колебания поднимали брошенные митрополитом ножницы и смиренно, как овцы, ведомые на заклание, подставляли свои головы с распущенными длинными волосами для пострижения. Два клироса сестёр при этом, стараясь не пропустить ничего из происходящего, пели умилительными голосами: «Объятия Отча отверзти ми потщися…», отчего у меня незамедлительно явилось пощипывание в носу – всем известный предвестник слёз. Наверняка то же самое в эти минуты испытывали и все другие свидетели пострига.

Не буду преувеличивать: далеко не все слова мне удавалось уловить – но, удивительным образом, ничто не давало мне повода сомневаться, что слова этих песнопений поверяли всем тайну о душе, ищущей Небесного Отечества. Когда сестёр облачили в монашеские одежды, наименования которых по большей части тогда для меня, и, как думаю, для многих присутствовавших при постриге мирян, были неведомы, митрополит Алексий сказал постриженицам напутственное слово о матери добродетелей – молитве, после чего все стали подходить к новопостриженным монахиням, как можно было догадаться, с поздравлениями. После монахинь потянулись поздравлять и миряне, и тут мы с женой забеспокоились: что мы скажем этим сёстрам? «Поздравляем вас с постригом»? Звучит как-то уж слишком по-светски, будто поздравление с днём рождения. Хотя… постриг – это ведь тоже своего рода день рождения. Наше недоумение разрешилось, как бы само собой; когда мы подошли уже совсем близко к постриженицам, одна монахиня из числа поздравлявших стала задавать каждой из них один и тот же вопрос: «Что ти есть имя, сестра?» и, дождавшись ответа, внятно произносила: «Спасайся о Господе!» Мы с женой облегчённо вздохнули. Оказывается, – смекнули мы оба – в монастыре надо как можно меньше придумывать своего, там за многие века всё уже придумано; надо только прислушиваться да приглядываться, и всё встанет на свои места. После поздравления сестёр-пострижениц их оставили стоять в храме лицом к востоку с горящими свечами. Все же миряне последовали примеру остальных монастырских сестёр, то есть вышли из храма и поспешили в свои гостиницы, на ходу переживая внутренний конфликт между возвышенными чувствами от только что увиденного в храме и насквозь земными помыслами о еде и отдыхе.

Ужин состоял из дымящейся варёной картошки в мундирах, крупных ломтей ржаного монастырского хлеба, нарезанных из огромных буханок, и монастырских солений, и казалось, что нет ничего вкуснее этой нехитрой снеди, «приправленной» короткой молитвой перед едой, которая начиналась словами: «Ядят убозии, и насытятся».

После трапезы жена спросила у меня: «Как ты думаешь, откуда эти слова молитвы?» – «Возможно из Псалтири, – пожав плечами, высказал я первое, что пришло на ум, – и добавил: Удивительно красивая молитва. А как тебе?» Жена кивнула в знак согласия и тоном заговорщика спросила: «А мы с тобой выглядим сильно убогими?» – «Сегодня ещё нет, – преодолевая зевоту, ответил я, – а завтра я посмотрю на тебя». Жена засмеялась, прикрывая рот ладонью, и мы, пожелав друг другу спокойной ночи, направились было к определённым нам спальным местам, как вдруг нас остановила гостиничная сестра Мария. Видно, заподозрив, что мы уже не в силах бороться со сном, она, покачав головой, сказала, что все паломники собираются идти «на Жениха» и что такой шанс даётся редко и нельзя его упустить. Переглянувшись с женой, мы хотели было спросить, что означает пойти «на Жениха», но, смекнув, что прослыть окончательными невеждами в глазах сестры Марии мы ещё успеем, постарались сделать вид, что бодрее паломников, чем мы, надо ещё поискать и, поблагодарив гостиничную сестру, направились в собор. По дороге мы обратили внимание, что монастырские сёстры при встрече обмениваются друг с другом коротким приветствием, которое нам не сразу удалось разобрать. Наконец мы отчётливо услышали, как одна сестра радостно сказала другой: «С постом!» и та ответила ей так же радостно: «С постом!» – «Смотри! – шепнула мне жена, – они поздравляют друг друга с постом, как с праздником, для них это праздник, представляешь?!» Я согласился с женой, что отношение к посту в монастыре очень светлое, не то, что у людей нецерковных, и хотел ещё порассуждать на эту тему, но мы уже входили в притвор храма, поэтому пришлось замолчать. Народ передвигался по храму, переходя от одной иконы к другой, крестясь и прикладываясь губами и лбом к каждой святыне, до какой кто мог дотянуться. Наконец все хождения по храму закончились, потому что монастырский хор взял первые аккорды. «Се, Жених грядет в полунощи и блажен раб его же обрящет бдяща…» Когда песнопение отзвучало, мы переглянулись с женой: Так вот что значит пойти «на Жениха»! Стало быть, сёстры этим песнопением хотят утешить и ободрить новопостриженных монахинь в том, что уподобиться мудрым девам из притчи о десяти девах, вышедших «в сретение Жениху» с горящими светильниками, – это достойный подражания жизненный выбор.

Вслед за этим песнопением тут же зазвучали многие другие, призывая к покаянию и вселяя в слушающих надежду, что «объятия Отча» отверсты всем и каждому.

Мы с женой возвращались из храма в гостиницу по аккуратно очищенной от снега дорожке и радовались, что не пропустили такой шанс: сходить «на Жениха». Теперь уж точно ни сестра Мария, ни наша совесть не препятствовали нам добраться до подушки. Хотя, что касается совести, то, может, я поторопился с выводом, ведь, как помнится, в тот вечер мы легли спать, не прочитав вечерние молитвы.

Во второй раз в Пюхтицкую обитель я приехал в самом конце марта 1978 года, но уже не как паломник, а с целью подготовиться к рукоположению.

Меня поселили в знакомой и полюбившейся мне гостинице на «горке» в довольно аскетичной полуподвальной келии для паломников, где было мне совсем не скучно, поскольку в келию что ни день кого-нибудь подселяли. Порой среди моих подселенцев попадались бывалые паломники, многие из которых выглядели, как монахи: с нестриженными бородами и с пучком длинных волос, стянутых резинкой на затылке. Они рассказывали складные истории о монастырской жизни тех немногих монастырей, которые чудом избежали печальной участи разорённых и закрытых обителей, щеголяя передо мной, – почти полным невеждой в этой области, знанием имён монастырских игуменов и игумений, схимников и схимниц, а также диковинных прозорливых старцев.