Однако батюшка, как пояснили мне, до обеда будет занят и примет меня после обеда. Всё дообеденное время я провёл в изучении острова, пока, наконец, меня не позвали к отцу Николаю в дом, где он тогда проживал. Признаться, идя к прозорливому старцу, я изрядно волновался. Воображение рисовало мне картины моего позорного изгнания старцем с подробным перечислением «грехов юности и неведения моего», едва я только переступлю порог дома праведника. К счастью, опасения мои были напрасны. Войдя в калитку, я увидел не спеша идущего мне навстречу худощавого пожилого священника приятной наружности, с правильной осанкой и с густыми вьющимися седыми волосами, в сопровождении четвероногого «келейника» – весьма упитанного кота, на сытой физиономии которого читалось: «Я – батюшкин любимец».

Поприветствовав отца Николая и взяв у него благословение, я кратко изложил цель моего приезда, используя устное благословение игумении Варвары как «документ о благонадёжности». Отец Николай одобрительно кивнул головой и пригласил меня в дом. Я последовал за ним под пристальным взглядом «келейника». Скромный внутренний вид жилища отца Николая вполне соответствовал такому же внешнему виду дома – обыкновенной деревенской избы. Перешагнув порог, я оказался в не слишком просторной прямоугольной столовой, совмещённой с кухней, из которой вела дверь в небольшую комнату, где, как я догадался, и обитал сам старец.

Отец Николай тут же усадил меня за стол и, повернувшись ко мне спиной, направился к кухне. По тому, как отец Николай стал двигать какие-то кастрюльки, сковородки и греметь посудой, я заподозрил, что готовится большая трапеза. Через считанные секунды на столе оказались кастрюля с супом, хлеб, лук, чеснок, соленья, варёный картофель, яйца, несколько банок рыбных консервов – за прочий ассортимент яств по давности лет я не ручаюсь. Могу лишь поручиться в том, что этого количества еды хватило бы на несколько дюжих едоков. Однако, как я заметил, отец Николай в этот час никого не поджидал и сам не собирался садиться за стол, поскольку на столе исключительно напротив меня одиноко поблескивали ложка, вилка, нож и пара тарелок. Наконец до моего сознания стало медленно доходить, что вся эта еда предназначена мне одному. Может быть, я показался отцу Николаю слишком тощим молодым человеком, и он решил меня откормить? Кто знает. А вот сторонний наблюдатель точно мог бы подумать, что я непревзойдённый обжора и пришёл к старцу с целью опустошить все его съестные припасы. Что тут сказать: батюшка угощал меня так, как будто был уверен, что впереди у меня маячат, по крайней мере, голодные сутки. Он открывал одну банку рыбных консервов за другой и следил, чтобы я хотя бы «ополовинивал» каждую банку. При этом он не забывал задавать мне самые обычные вопросы, из тех, что обычно задаём мы друг другу при первом знакомстве: кто ты? откуда родом? – и подобное.

Батюшка, надо сказать, слушал меня внимательно, и когда взгляды наши встречались, я начинал думать, что он слушает больше не то, что я говорю, а – как говорю. Может быть, так и было, ведь наверняка для него важнее всего было почувствовать, какого духа его собеседник. В какой-то момент отец Николай, оставив меня, зашёл в комнату напротив, двери которой были открыты, и можно было видеть часть интерьера, сел за фисгармонию – я её успел заприметить немного раньше – и стал, аккомпанируя себе, петь глубоко проникающие в душу духовные канты. Умные люди, как я узнал позже, внимательно слушали тексты этих кантов, когда их пел им отец Николай, потому что батюшка, как уверяли они, через эти тексты говорил нечто нелицеприятное о них самих, а часто предсказывал им что-то очень важное, что должно было случиться в их жизни, будто хотел подготовить их к этому. Что поделаешь, я вынужден признать, что если батюшка и хотел что-то мне сказать или предсказать через тексты тех кантов, то, как говорится, «не в коня корм». Будто уловив, что от обилия съеденной пищи я совершенно отупел, отец Николай оставил фисгармонию и, пройдя через столовую, встал у меня за спиной. «Так как тебя зовут? – вдруг спросил меня отец Николай и тут же уточнил: – Олег?» Я повернул голову к старцу и утвердительно промычал плотно набитым ртом. «А я бы назвал тебя Николаем», – как-то загадочно произнёс батюшка. «Пошему?» – ещё не успев как следует прожевать, прочавкал я, слегка опешив. «А вот так», – хитро улыбаясь и отчего-то повеселев, ответил батюшка. «Уж не монашество ли предсказывает мне отец Николай?» – мелькнула в голове мысль, вызвавшая у меня неосознанное опасение. Однако допытываться у старца, что бы это могло значить, я не решился и предпочёл побыстрей закончить с трапезой, чтобы не опоздать на катер. В тот момент, когда, поблагодарив отца Николая и ещё раз попросив его молитв, я готов уже был под конвоем бдительного «келейника» направиться к калитке, батюшка вдруг остановил меня.

Он сказал, что мне надо сейчас вместо Пюхтиц поехать в Печоры, чтобы получить благословение ещё и у отца Иоанна (Крестьянкина), а уж потом возвращаться в Пюхтицы. Сказать по правде, меня очень обрадовала эта возможность получить теперь уже сугубое благословение перед рукоположением, и я, как только мог тепло поблагодарив отца Николая, не колеблясь, отправился исполнять приятное для меня послушание.

Живя в Пюхтицах, я просто не мог не слышать об отце Иоанне. Многие сёстры обители были его духовными чадами, да и сам он время от времени посещал Пюхтицы, где его встречали с большой любовью и почтением. Но в то время я ещё ни разу его не видел и поторапливал время, пока добирался до Печор. Однако в дороге я не один раз ловил себя на мысли, что всё время перебираю в памяти детали встречи с отцом Николаем. Я вспоминал внимательный взгляд глубоко посаженных глаз, чуть великоватую ровную линию рта и голос. Да-да, голос, идущий откуда-то из глубины, со своей особой мелодикой, предающей каждому слову особую значимость. «Говорит о бытовых вещах, а будто акафист читает нараспев», – пришло тогда вдруг в голову такое сравнение. «Может, это у него от непрестанной молитвы?» – будто невидимому собеседнику задавал я вопрос, и, не ожидая от него ответа, сам себе отвечал: «Скорее всего».

К вечеру я благополучно добрался до Печор, и только уже ближе к ночи, когда одна богомольная печорская семья приютила меня на сеновале во дворе их «уплотнённого» паломниками дома, мой желудок стал посылать мне сигналы, что он, сказать по-эстонски, «tuhi (тюхи)», то есть откровенно пуст. Так вот почему отец Николай меня так закармливал, пришла догадка. Неужели ему было открыто, что больше в этот день мне не удастся перехватить ничего съестного, и это стало предметом его заботы? Если так, то как же это здорово, – размышлял я, мастеря подушку из сена, – что великий дар прозорливости действует и в таких мелочах, а не только в судьбоносных для отдельного человека или для всего мира событиях. Насладиться мыслями об этом важном тогда для меня открытии мне как следует не удалось: набежавший сон перенёс все размышления на потом.

Утром я побежал на службу, именно побежал, поскольку место моего ночлега было отнюдь не под самым боком монастыря. Прежде в Печорской обители я никогда не бывал, поэтому впечатлений было столько, что, идя по монастырю, я говорил себе: «Ах, жаль, некому сказать: ты посмотри, какая красота! Взгляни, вот там видишь купола? Чудо, не так ли? А как тебе Никольская церковь? А Успенская? А звонница? Вот это да!» Служба была в Сретенской церкви, потом я пристал к какой-то группе паломников, которых водил молодой монах – так я попал в Успенский храм и уже собрался двинуться с этой группой дальше, но вовремя очнулся, вспомнив, что я должен увидеть отца Иоанна.

Правда, в это утро мне его уже удалось увидеть, но попытаться заговорить с ним было делом безнадёжым: отец Иоанн лёгкой походкой скользнул мимо ахнувших почтительным вздохом паломников и, широким крестом осеняя нас, внятно произнёс: «Общее благословение» и скрылся в Успенском храме. Разузнав, что скоро к отцу Иоанну можно будет попасть на краткую беседу в келии при входе в братский корпус, я направился туда. Там в проходе уже стояли несколько человек – живая очередь, к которой я тут же примкнул, без труда установив, за кем мне держаться. Народ, жаждущий пробиться к батюшке, прибывал, как вода в половодье. В коридоре становилось душно, и я, простояв около часа, вышел подышать. Рядом со мной оказалось несколько человек из нашей очереди, которые вдруг как будто вытянулись, уставившись в одну точку.