Этой «точкой» оказался чернобородый монах средних лет, широкоплечий, с волевым лицом. Он шёл бодрым шагом, глаза его стреляли по сторонам, как будто он кого-то искал и никак не мог найти. «Не иначе сам отец наместник куда-то поспешает», – решил я. «Наместник Гавриил», – в подтверждение моей догадки шепнул кто-то взволнованно у меня за спиной. Надо сказать, в Пюхтицком монастыре я слышал от паломников истории о грозном Печорском наместнике Гаврииле, граничащие с вымыслом. Один из паломников уверял: «Был случай, когда отец Иоанн (Крестьянкин) опоздал в монастырь из отпуска не то на несколько часов, не то на день, так наместник сказал ему: «Собирай манатки – и прочь из обители на все четыре стороны!» Отец-то Иоанн, говорят, в ноги к наместнику упал и едва вымолил прощение. «И что же? Неужели и самого отца Иоанна выгнал бы из родной-то обители?» – воскликнула одна из впечатлительных слушательниц. «И выгнал бы, как пить дать!» – не к месту торжественно закончил свою речь вошедший в раж рассказчик.

Между тем наместник направился к братскому корпусу. Мы расступились, едва сообразив наклонить головы, и он, смерив нас строгим взглядом, не сбавляя шаг, вошёл внутрь. «Пронесло», – мелькнуло у меня в голове, и я поймал себя на мысли, что сработал армейский синдром: я испугался, и при этом вполне осознавал, чего именно я испугался. Дело в том, что, когда я проходил срочную службу в армии, праздно шатающийся солдат вызывал нескрываемое раздражение у офицерского состава, не говоря уже о самом начальнике части. Такому солдату тут же находили работу, и, как правило, не самую приятную для него. Мне ничуть не трудно было сообразить, что коль скоро наместник не заметил в моих руках ни метлы, ни лопаты, то в его глазах я как раз и оказывался праздно шатающимся по монастырю паломником, что, по моим понятиям, его должно было неминуемо раздражать. А во что могло вылиться раздражение наместника, представить было нетрудно. К примеру, он мог меня отправить к отцу эконому Варнаве, о котором шла молва, что он крутого нрава, чтобы тот в виде, так сказать, поощрения послал бы меня, скажем, на скотный двор или ещё куда-то. Да мало ли работы в монастыре – потрудиться во славу Божию и во благо святой обители. И как тут можно было бы отказаться? Под каким, извините, «соусом»? А как же тогда встреча с отцом Иоанном? Да она бы просто не состоялась, а этого мне очень не хотелось. Я очнулся от своих опасений насчёт встречи с отцом Иоанном, когда на меня цыкнули из очереди, чем дали мне знать, что если промедлю хоть сколько-нибудь, то пропущу свою очередь.

Я вошёл в келию и тут же забыл, что отец Иоанн уже не так молод, что, хотя и выглядит бодрым, но наверняка очень устаёт, ведь это «дух бодр, плоть же немощна» (Мк. 14, 38). Забыл, наверное, я, что за дверями мается подуставший народ – так подействовал на меня необычайно благостный вид старца. Детям его облик наверняка мог напомнить доброго доктора Айболита, да и мне тоже, только Айболита, которому можно доверить для уврачевания не тело, а душу. У меня даже сложился мысленный диалог души с отцом Иоанном – «Айболитом». Душа: «Ай, болит вот здесь, батюшка, – будто камень положили, и он подавляет во мне всё доброе». – «Всё понятно. Вот тебе диагноз: страдаешь ты, душа, окаменелым нечувствием. Болезнь эта хроническая, и надо запастись терпением: лечение предстоит длительное. Все лекарства от этой опасной хвори, которые настоятельно советует нам Церковь Христова в виде таинств, молитвы, поста, бдения и прочего, ты знаешь. Но не исполняешь. А не исполняешь потому, что нет в тебе веры в исцеление, поскольку надеешься ты на себя, а не на Бога. В том твоя беда ещё, душа, что никогда ты по-настоящему не испытала, что значит быть здоровой, то есть не находила ты ещё „сокровища, скрытого на поле“ (Мф. 13, 38) – хотя бы на краткое время не освобождалась ты от окаменелого нечувствия. Усердствуй, душа, смиряйся, не занимайся самолечением, а держись добрых врачей и будь послушна в исполнении их советов, а то ведь и обычные врачи жалуются, что их подопечные просят помощи, но не исполняют предписаний докторов, а потом жалуются, что не помогает лечение».

Опытный в беседах отец Иоанн, уловив моё замешательство, тут же взял инициативу в свои руки и сразу разговорил меня. Как и в беседе с отцом Николаем, мне опять показалось, что он больше вслушивается в то, «как» я говорю, а не «что», дабы безошибочно установить, какого духа его собеседник. Батюшка был ласков. Выспросив меня о том, что ему важно было знать обо мне, он тем не менее не сказал: «Ну, благословляю тебя на рукоположение, служи благоговейно, как подобает диакону» или что-то в этом роде. Надо сказать, что и отец Николай не показался мне щедрым на подобные благословения. И дело тут, думаю, в том, что ни один из этих почитаемых старцев и в мыслях не посмел предвосхитить благословение митрополита Алексия. Я уходил от отца Иоанна с ощущением, что частичка моего сердца осталась с ним.

Вернувшись в Пюхтицкую обитель, я поблагодарил матушку игумению за такой чудный подарок – поездку к отцу Николаю, попросил прощения за задержку и рассказал, наконец, о самой поездке. Матушка, как мне показалось, была удовлетворена моим рассказом. Когда приехал в обитель митрополит Алексий и заговорил о моём предстоящем рукоположении, я ни словом не обмолвился о моей поездке к старцам – и думаю и по сей день, что это было правильным решением. Прошло три года моего диаконского служения в Пюхтицкой обители и несколько лет священнического служения – моих первых шагов настоятельства в Таллинской Никольской церкви. И однажды, находясь в нашем храме, я отчётливо вспомнил ту мою беседу с отцом Николаем и эти его слова: «А я бы назвал тебя Николаем». «Потрясающе! – подумал я. – Вот и исполнение предсказания батюшки». Но по прошествии времени меня нет-нет, да и стали посещать такие мысли: «А может, отец Николай имел в виду что-то другое? Что?» Не берусь угадать, но ведь не зря гласит пословица: «Цыплят по осени считают». И кто скажет, пришла ли уже «эта осень» или нет.

Чтобы составить правдивую картину о таком выдающемся иерархе, как Святейший Патриарх Алексий, надо, на мой взгляд, постараться коснуться самых разных сторон его жизни и деятельности. Если бы мы видели только то, как он служит в великолепных соборах, но не видели бы, как он служит в маленьких сельских храмах; если бы мы видели только то, как он беседует с сильными мира сего, но не видели бы, как он общается с детьми и с людьми больными и обездоленными; если бы мы видели только то, с какой радостью он совершает Пасхальную службу, но не слышали бы, с каким чувством он читает Великий покаянный канон преподобного Андрея Критского; если бы мы видели только то, с какой серьёзностью он проповедует, но не видели бы, с какой весёлостью объединяет он всех на праздничной трапезе; или как радуется пению птиц, восхищается природой, негодует и прощает – мы бы никогда не узнали по-настоящему, каким он был и кем он был для всех нас.

Митрополит Алексий, через возложение рук которого мне выпала честь принять и диаконскую, и иерейскую хиротонии, внушил мне уважение к нему с первой же встречи, едва я только увидел его в Пюхтицкой обители зимой 1978 года, совершающим пострижение сестёр.

Вспоминается один эпизод, который ещё более укрепил моё уважение к нему, когда он уже стал моим архипастырем. В июле я был рукоположен во диакона, а уже в августе того же года митрополит Алексий решил рукоположить меня во иереи. Почему так скоро? Ведь предостерегает же апостол Павел ученика своего Тимофея: «Рук ни на кого не возлагай поспешно» (1Тим. 5, 22), и нарушение этого апостольского предостережения, как показывает церковный опыт, часто добром не оканчивается ни для ставленника, ни для паствы. И я, честно сказать, очень опасался на свой счёт за результаты такого поспешного рукоположения. Но владыка Алексий был уверен в правильности своего шага, и я готов был довериться ему в этом полностью. Поясню. Дело в том, что в эти годы в епархии была острая нужда в священниках, и в некоторых приходах по этой причине службы совершались очень редко, а от этого приходская жизнь, естественно, ослабевала, а то и совершенно расстраивалась. Итак, приезжает митрополит в обитель накануне Успения с намерением рукоположить меня в праздник во иереи. А перед этим старший монастырский священник, отец Александр Муртазов, говорит мне, что хорошо было бы мне послужить ещё какое-то время диаконом, чтобы получше подготовиться к священническому служению. «Поговори, – советует отец Александр, – с владыкой: может, и согласится». Я и сам понимал, что совсем ещё не готов к иерейскому служению. Но как было начать этот разговор? Уж очень не хотелось огорчать владыку Алексия, который поверил в меня и, по слухам, уже обнадёжил один приход, что вот-вот пошлёт туда священника. Не знаю, как я решился на этот разговор, но, как только представился случай, я извиняющимся тоном, при этом явно злоупотребляя сослагательным наклонением, стал выдавливать из себя по одному слову, пока подлежащее, сказуемое и другие задействованные мною части речи не заняли своё место в предложении. Это походило на то, как выдавливают последнюю зубную пасту из тюбика, превращая его с каждым новым нажимом в подобие гармошки. Митрополит, чуть склонив голову, терпеливо ждал, когда я осилю оказавшиеся столь сложными для меня в этот момент грамматические конструкции родного для нас обоих русского языка. Наконец по реакции владыки я понял, что смысл моих слов, а именно – что я хотел бы ещё немного послужить диаконом – дошёл до его сознания. Во взгляде митрополита Алексия я прочитал, что сильно его разочаровал своей просьбой, и пожалел в тот момент, что затеял этот разговор. Последовавшая затем реплика пастыря опустила столбик моего настроения ещё ниже: «Разве вы не читали в Евангелии, – глуховатым от негодования голосом заговорил отрывисто митрополит, – что всякий возложивший руку на плуг и оборачивающийся вспять не благонадёжен для Царствия Божия?» (Лк. 9, 62) – «Читал», – пролепетал я и, пытаясь спасти своё пошатнувшееся положение, стал заверять разволновавшегося митрополита, что я бесконечно дорожу его расположением и с благодарностью принимаю любое его решение. Выслушав моё блеяние, митрополит смягчился и дал мне понять, что на сегодня он мною сыт, и я быстро убрался восвояси. Это было перед вечерней службой. Я прибежал на службу взъерошенный. Отец Александр, взглянув на меня, сразу всё понял, сочувственно улыбнулся и спрашивать ничего не стал. В начале службы в алтарь зашёл митрополит и, приложившись к престолу, занял одно из архиерейских мест в алтаре – у кресла с правой стороны престола. Было понятно, что архипастырь пришёл просто постоять, помолиться в алтаре. Внешне он был спокоен, но после нашего с ним разговора я не мог отделаться от чувства, что на сегодня свой сердечный «отдел приёма плохих новостей» владыка закрыл наглухо, и я бы не позавидовал тому, кто сунулся бы к нему с плохой новостью в это время. Это было предпразднество Успения. Тихая монастырская служба. И совершал её только один священник в сослужении диакона, то есть вашего покорного слуги. Опять же, из двух клиросных монастырских хоров только один участвовал в этом богослужении, впрочем, как это бывало всегда на подобных службах. После окончания утрени митрополит подозвал меня и, дав понять, что хочет сказать несколько слов в продолжение нашего недавнего разговора, промолвил благожелательным тоном: «Хорошо, продолжайте служить в обители», – и направился к выходу. Я, проводив владыку до двери, постарался выказать мою искреннюю признательность за такое ко мне снисхождение, пытаясь заодно связностью слов уверить владыку митрополита, что русский язык для меня всё-таки не иностранный. Кажется, на этот раз получилось, судя по улыбке адресата.

Не знаю, кто повлиял или что повлияло на архипастыря, что он, в ущерб своим планам, оставил меня диаконствовать в обители на неопределённый срок. На это у меня нет вразумительного ответа. Возможно, владыка Алексий до службы переговорил с матушкой Варварой, и её слово стало решающим в моей диаконской судьбе в те дни. Конечно, льстивое воображение молодого диакона легко могло ввести меня в заблуждение на свой счёт. Зная, что владыка Алексий ценит музыкальность тех, с кем ему приходится служить, особенно диаконов, я думал, что он обратил внимание на мою способность «без мычания» попадать в тон и поэтому решил повременить с моим рукоположением во иереи. Дабы никого не оставить в недоумении, поясню сразу, что значило для меня попадать в тон «мычанием» или «без мычания». Дело в том, что во время богослужения митрополит Алексий, чтобы попасть в тональность хора, пользовался своеобразным методом, который на первых порах мне казался забавным и который выдавал, что своему музыкальному слуху он не вполне доверял: прежде чем произнести, как положено, нараспев тот или иной богослужебный возглас, его лицо принимало сосредоточенное выражение, затем, стараясь попасть в тональность, он пропевал с закрытым ртом довольно громко букву «м»: получался звук, похожий на мычание или на гудок паровоза. После чего он, как правило, громко и чётко произносил возглас. Этот «метод настройки слуха» обеспечивал митрополиту всегда стопроцентное попадание в тон. Надо сказать, что были у митрополита в этом деле и подражатели, но не столь удачливые. Помню одного иеромонаха, с которым мне не раз доводилось служить в монастыре, пользовавшегося этим, возможно старинным, методом. Этот монах удивлял меня тем, что всякий раз после удачного попадания в тон «мычанием» он затем, как нарочно, произносил возглас в любой другой тональности, только не в той, которая уже сама собой напрашивалась. Это походило на то, как если бы стрелок прекрасно прицелился, но вдруг передумал поражать цель и выстрелил невесть куда, лишь бы выстрелить. Но, возвращаясь к прерванному повествованию, скажу, что, скорее всего, наш архипастырь меня просто пожалел. Ну, как «бросить на амбразуру» такого необученного новичка! А может, владыка в эти минуты вспомнил, как сам начинал своё священническое служение? Один иподиакон владыки Романа (Танга), рассказывал, что только что рукоположенный иерей Алексий Ридигер казался епископу и его ближайшему окружению настолько беспомощным, что никто не мог представить себе, как он будет служить, во всяком случае, в первые недели или месяцы. Сейчас это может показаться нам невероятным, но, возможно, так оно и было. На мой взгляд, если этот факт действительно имел место, то это нисколько не умаляет достоинства будущего Патриарха, если не увеличивает, возвышая в наших глазах всесильное действие благодати Божией в таинстве Священства. Думаю, что ни один находящийся в здравом уме священник, вспоминая свои первые службы, не отважится сказать, что всё он делал безукоризненно, вызывая у своего епископа одно только восторженное умиление. Конечно, что касается будущего Патриарха всея Руси, логично было бы ожидать, что с первой же своей службы он поражал всех тем, что служил так, как будто служит далеко не первый год. Как бы то ни было, у меня до сих пор в ушах отчётливо звучит фраза из чина хиротонии, которую владыка Алексий всегда произносил с каким-то особым чувством: «Божественная благодать, всегда немощная врачующая и оскудевающая восполняющая…». Несомненно, Святейший Патриарх Алексий много раз испытал великую благодатную силу этих слов во все периоды своего служения: от иерейского до патриаршего.