Он пробормотал что-то неразборчивое между нашими поцелуями, но я не могла сосредоточиться ни на чем, кроме его языка у меня во рту.

В этом поцелуе не было ничего любящего, ничего нежного. Это было ненасытное, питающееся ненасытным желанием.

Я прикусила его нижнюю губу, и он позволил своим пальцам скользнуть под мой промокший топ, вцепившись в мою плоть из страха, что я убегу.

Я откинулась назад, прижавшись спиной к машине, и он склонился надо мной, прикрывая мое тело от дождя.

Мои кончики пальцев проследили контуры его груди, его рук, его живота, желая чувствовать его везде. Того, что мы делали прямо сейчас, было недостаточно, чтобы утолить мой голод.

— Прикоснись ко мне — выдохнула я между судорожными вдохами, и он подчинился, массируя мои затвердевшие соски и раздвигая коленом мои бедра.

Его рот переместился к моему горлу, посасывая чувствительное местечко над моим пульсом.

— Александр — простонала я. — Еще. — Одним ловким движением он расстегнул мои джинсы, и я застонала, когда его холодные пальцы скользнули под мои трусики.

Нервничая, я посмотрела направо, желая увидеть, наблюдают ли за мной люди.

— Никто не придет сюда, не в этот час. — Он прикусил мою нижнюю губу, когда его палец вошел в меня.

Мои бедра подогнулись, когда мой профессор засунул в меня еще один палец и начал двигать им внутрь и наружу, сначала медленно, а затем в ритме, который я едва могла выносить дольше.

Я подставила ему свое горло, позволила ему пометить меня, заявить на меня права. Сегодня вечером я была его, а он был моим.

Александр облизал мои соски, ноющие от желания, и прикусил мою кожу так, что стало почти больно. Я наслаждалась болью, а также наслаждалась его пальцами, костяшки которых он погрузил глубоко в меня.

Мне было все равно, какие обстоятельства привели нас сюда, что произойдет завтра. Я знала только одно: я нуждалась в нем, должна была чувствовать его всеми возможными способами.

— Пожалуйста. — Я запустила одну руку в его волосы и притянула его рот обратно к своему, требуя его губ.

— Пожалуйста, что? — спросил он, ухмыляясь мне в рот.

— Пожалуйста, трахни меня. Сейчас. — Мне было все равно, если бы вся школа смотрела, пока я могла чувствовать его глубоко внутри себя.

— Только потому, что ты умоляла, любимая.

Александр отпустил меня, и я услышала, как порвалась ткань, почувствовала холод и дождь между ног. О Боже, он разорвал мои джинсы пополам.

Он снял свою кожаную куртку и небрежно бросил ее на грязную землю, оставив на себе только свободную футболку.

Он сделал короткую паузу, оглядывая меня сверху донизу, как будто хотел запечатлеть это зрелище в своей памяти.

Его черные как смоль волосы прилипли к вискам, одежда промокла насквозь, так что я могла проследить контуры его тела глазами. Как бы я хотела, чтобы он был голым подо мной прямо сейчас.

Его глаза все еще были на мне, на моей груди и между ног, пока он расстегивал джинсы, освобождая свою длину.

Я облизнула губы, задаваясь вопросом, поместится ли он вообще внутри меня. Но мой голод по Александру взял верх, и я приподняла бедра, призывая его поторопиться.

— Ты уверена, что хочешь пересечь эту черту?

— Да, — выдохнула я. Я никогда раньше ни в чем в своей жизни не была так уверена — я хотела подарить ему, нам, этот момент.

Он приподнял меня еще выше, и я обвила ногами его талию, дрожа то ли от холода, то ли от предвкушения.

Александр направил свою головку на мой вход. Наши глаза встретились, когда он врезался в меня одним мощным толчком.

Я не смогла сдержать стона, мои ногти сильно впились в его кожу и потекла кровь. Его размер расширил меня, и я почувствовала острую боль внизу живота.

Черт, это было так больно, что я не думала, что когда-нибудь смогу наслаждаться этим. Мучительно медленно он вышел только для того, чтобы сильнее вжаться в меня. Колющая боль не прекратилась, нет, она только усилилась.

Мой профессор заметил мое измученное выражение лица и изменил темп, но я не хотела, чтобы он останавливался. Нет, мое тело кричало о нем, о его прикосновениях.

Я уткнулась лицом в изгиб его шеи и отвечала на его толчки, расслабляясь по ширине его члена, пока боль не уступила место чему-то гораздо более интенсивному.