Выстрел был хорош, но мира он, как известно, не нарушил. Немцы выдохлись. Им уже было не до войны с нами из-за мертвого графа.

Убийцу немедленно посадили в ВЧК.

Не имея особого желания встать к стенке, он кого-то выдал, кого-то предал и за счет жизней своих товарищей по партии спас собственную жизнь.

Блюмкин был лириком, любил стишки, любил свою и чужую славу. Как же не прилепиться к нам, состоявшим тогда у нее в избранниках? И он прилепился ласково, заискивающе. К тому же левоэсеровское ЦК вынесло решение: "Казнить предателя". Опять для Блюмкина запахло смертью. А он - как мы уже знаем - не очень-то любил этот запах. Впрочем, как и большинство жалких смертных. И вот Блюмкин сделал из нас свою охрану. Не будут же левоэсеровские террористы ради "гнусного предателя" (как именовали они теперь своего проштрафившегося "героя") приканчивать бомбочкой двух молодых стихотворцев.

Перед закрытием на ночь "Кафе поэтов", Блюмкин всякий раз умоляюще говорил:

– Толя, Сережа, друзья мои, проводите меня.

Свеженький член ВКП(б), то есть Блюмкин, жил тогда в "Метрополе", называвшимся 2-м Домом Советов.

Мы почти каждую ночь его провожали, более или менее рискуя своими шкурами. Ведь среди пылких бомбошвырятелей мог найтись и такой энтузиаст этого дела, которому было бы в высшей степени наплевать на всех подопечных российского Аполлона.

Слева обычно шел я, справа - Есенин, посередке - Блюмкин, крепко-прекрепко державший нас под руки.

Он был большой, жирномордый, черный, кудлатый, с очень толстыми губами, всегда мокрыми. И обожал - надо не надо - целоваться. Этими-то мокрыми губами!

Как-то в "Кафе поэтов" молодой мейерхольдовский артист Игорь Ильинский вытер старой плюшевой портьерой свои запылившиеся полуботинки с заплатками над обоими мизинцами.

– Хам!
– заорал Блюмкин. И мгновенно вытащив из кармана здоровенный браунинг, направил его черное дуло на задрожавшего артиста.
– Молись, хам, если веруешь!

Все, конечно, знали, что Блюмкин героически прикончил немецкого графа. Что ж ему стоит разрядить свой браунинг, заскучавший от безделья, в какого-то мейерхольдовского актеришку?

Неудивительно, что Ильинский стал белым, как потолок в комнате, недавно отремонтированной.

К счастью, мы с Есениным оказались поблизости.

– Ты что, опупел, Яшка?

– Бол-ван!

И Есенин повис на его поднятой руке.

– При социалистической революции хамов надо убивать!
– сказал Блюмкин, обрызгивая нас слюнями.
– Иначе ничего не выйдет. Революция погибнет.

Романтик! Таких тогда было немало.

Есенин отобрал у него браунинг:

– Пусть твоя пушка успокоится у меня в кармане.

– Отдай, Сережа, отдай, - взмолился романтик.
– Я без револьвера, как без сердца.

Несколько позже романтик возглавил охрану наркомвоена Троцкого.

– Ребята, хотите побеседовать со Львом Давыдовичем?
– покровительственно спросил Блюмкин.
– Я могу устроить встречу.

– Хотим!

– Очень!

– Устраивай!

Примерно через неделю Блюмкин явился к нам на Богословский.

Я лежал с перевязанной шеей и каждые четверть часа полоскал горло перекисью водорода.

– Ребята, сегодня едем ко Льву Давидовичу. Будьте готовы.

– Есть!

– Будем, как огурчики!

И счастливый Есенин побежал мыть голову, что всегда делал, когда хотел выглядеть покрасивей и попоэтичней.

– Ой, а у меня тридцать восемь и пять. Ангина проклятая, - простонал я, поспешно разбинтовывая шею.
– Дай, Яшенька, пожалуйста, брюки.

– И не подумаю давать. Лежи, Анатолий. Я не могу позволить тебе заразить Троцкого.

– Яшенька, милый...

– Дурак, это контрреволюция!

– Контрреволюция?
– испуганно пролепетал я.

– Лежи! Забинтовывай шею! Полощи горло!
– повелел романтик, торопливо отходя от моей кровати.

Он ужасно трусил перед болезнями, простудой, сквозняками, мухами ("носителями эпидемий") и сыростью на улице: обязательно надевал калоши даже после летнего дождичка.

До начала беседы Есенин передал Троцкому только что вышедший номер нашего имажинистского журнала "Гостиница для путешествующих в прекрасном".

На первой странице первого номера я писал примерно вот что:

"Раньше прекрасное искусство еще называлось изящным.

Что же это такое?

Говоря языком образа, это означает: горы не особенно высокие, подъемы не очень крутые, пропасти... Ах, лучше бы пропастей и совсем не было, а не то еще свалишься!.. Пустьде все обстоит так, чтобы для путешествующих подъем на гору не был опасной экспедицией ради открытия каких-то высот, а только приятной прогулкой для собственного удовольствия. Чтобы ничто не нарушило ни элегантного свойства литературной походки, ни легкости светских манер в поэзии, усвоенных с такой трудностью от иностранных воспитателей.