До чего же изменилась природа прекрасного в наши дни!

У слова походка тяжелая; смысл - широк, без запретов.

В выражении своих мыслей мы прямы, просты, откровенны, а потому кой-когда и грубоваты.

Почему же природа искусства все-таки называется прекрасной? Могут ли обвалы, пропасти и крутизны дать ей такое имя?

Безусловно! Потому что мы ищем и находим сущность прекрасного в катастрофических потрясениях современного духа, в опасностях Колумбова плавания к новым берегам нового миросозерцания. Так понимаем мы революцию".

Троцкий, взглянув на журнал, сказал:

– Благодарю вас.

И, выдвинув ящик письменного стола, достал тот же номер "Гостиницы для путешествующих в прекрасном", чем сразу и покорил душу Есенина.

В журнале была напечатана моя "Поэма без шляпы".

В ней имелась такая строфа:

Не помяни нас лихом, революция.

Тебя встречали мы какой умели песней.

Тебя любили кровью

Той, что течет от дедов и отцов.

С поэм снимая траурные шляпы,

Провожаем.

– Передайте своему другу Мариенгофу, - сказал Троцкий, - что он слишком рано прощается с революцией. Она еще не кончилась. И вряд ли когда-нибудь кончится. Потому что революция - это движение. А движение - это жизнь.

"Поэма без шляпы" была написана в 1922 году.

Как нетрудно догадаться, при первом удобном случае Сталин расстрелял Блюмкина... под пение, вернее - хрипение, "Интернационала".

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!
– только и успел прокричать наш романтик.

Это мне рассказал член коллегии ВЧК Агранов, впоследствии тоже расстрелянный.

А когда поставили к стенке старика Мейерхольда, он, как мне передавали, воскликнул:

– Да здравствует революция!

Это мой век.

Только в моем веке красные штаны, привязанные к шесту, являлись сигналом к буре в зале бывшего Благородного собрания.

Только в моем веке расписывались стены монастыря дерзкими богохульными стихами.

Только в моем веке тыкали пальцем в почтенного профессора Ю. Айхенвальда и говорили: "Этот Коган!"

Только в моем веке знаменитый поэт танцевал чечетку в кабинете главного бухгалтера, чтобы получить деньги!

Только в моем веке террорист мог застрелить человека за то, что он вытер портьерой свои полуботинки.

Только в моем веке председатель Совета Народных Комиссаров и вождь мировой революции накачивал примус, чтобы подогреть суп.

И т, д., и т, д.

Интересный был век! Молодой, горячий, буйный и философский.

17

В Москву приехала Айседора Дункан. Ее пригласил Луначарский. Для себя и для своей будущей школы знаменитая босоножка получила от нашего правительства роскошный особняк на Пречистенке. По-купечески роскошный особняк.

– Толя, - сказал Есенин, усевшись на стол, за которым я трудно ковырялся, как говорили мы, над лирическими строчками.
– Толя, слушай, я познакомился с Айседорой Дункан.

– Очень рад, - сказал я, не отрывая глаз от рукописи.
– Поздравляю.

– Я влюбился в нее, Анатолий.

– Ты? Влюбился?

– По уши!

– Ты?..

– Честное слово!

– Не верю, Сережа.

– Почему это ты не веришь?

– Не ве-рю, - повторил я, обмакнув перо в чернила.

– Уж, может, я не могу влюбиться?

– Полагаю.

Он почесал за ухом.

– Ну, увлекся, что ли.

– Ты? Увлекся?

Он опять почесал за ухом.

– Ну, ладно, ладно. Она мне понравилась.

– Так ведь кругом говорят, Сережа, что она...

Есенин перебил:

– А я люблю пожилых женщин.

– Люби, люби на здоровье!

Но кляксу я все-таки посадил.

– И буду любить. Буду!

Вдруг он испуганно взглянул на лист бумаги, который лежал передо мной:

– Что? Кляксу посадил? Сейчас посадил?

– Ага.

Он мрачно взглянул на меня:

– Это дурная примета... Эх, растяпа!

Я скомкал лист и выбросил его за окно.

– Все равно это дурная примета.

– Вот вздор-то!

– Увидишь!

– Не болтай чепухи, Сережа.

– Пушкин тоже в приметы верил.

– Сто лет тому назад.

– А писал-то он стихи сто лет тому назад не хуже нас с тобой.

Вскоре Есенин перебрался к Дункан, в ее особняк на Пречистенке.