– Василий Иванович теперь два раза в месяц играет. Ролей-то нет. Не дают.

– Что ж, приходите в семь. Время детское. Самое подходящее для нашей компании. Ребеночек Оленька Пыжова тоже в семь явится.

– Очень приятно. Давно не виделись. Только вчера у нас до глубокой ночи проторчала. Всему дому спать не давала.

– Когда же выкатилась?

– Да разве она выкатится сама! Я ее, нахалку, выкатила. Половина двенадцатого.

– Вот беда! Так, может, ее не звать?

– Да как же ты ее, хулиганку, не позовешь? Сама придет. Носом почует новоселье. Зови уж, зови. Обязательно, Толя, позови.

– Слушаюсь.

В сердце у Литовцевой, в ее большом сердце, Ольга Пыжова прочно заняла третье место: на первом, конечно, был Василий Иванович, на втором - сын Дима, на третьем - она.

– И прими. Толя, во внимание, что Василий Иванович на строгой диете. Почти ничего не ест. Велели худеть.

– Ладно. Буду морить его голодом. И тебя заодно.

– Мори, мори. Благодарна тебе буду. Еще одно условие, самое решительное: чтоб водкой и не пахло.

– Что-то плохо тебя слышу, Ниночка. Повтори.

– Чтоб водкой в доме и не пахло.

– Опять ничего не понял.

– Да ты, мой друг, на ухо туговат стал.

– Вчера надуло.

– Кто тебя надул? Кто? Шершеневич?

– Нет, ветер.

Она сочувствовала:

– Ах ты Господи!

И с удручающим упорством повторила:

– Чтоб водкой в доме...

– Что? Как? Громче, Нина. Громче.

Она стала кричать вовсю, что есть духу.

– Не слышу, Ниночка, не слышу.

– Ах, ты не слышишь?. Ну тогда и приглашай своих Таировых, а мы с Василием Ивановичем не придем.

Я прикрыл ладонью черную пасть телефонной трубки:

– Кошмар, Нюшка!.. Чтоб ни одной рюмки на столе. Чтоб водкой и не пахло.

Никритина глубоко вздохнула.

А из черного уха несется пронзительный вой и свист. Это Литовцева дула в трубку, решив, что телефон испортился.

– Ты меня слышишь, Толя? Слышишь?

– Увы! Слышу

– Даешь слово?

– Вынужден. А пивка можно?

– Боже упаси! Никаких пив!

Голос у меня стал жалобным:

– Так у нас раки будут.

– Раки? Небось маленькие? Еще подавишься.

– Нет, довольно крупные.

– Будем запивать ваших раков лимонадом. Купи несколько бутылок. На нашу долю одну

– Слушаюсь.

– Василию Ивановичу нельзя много пить, а то живот раздувается. Так, значит, ты мне даешь слово?

Отвечаю почти сквозь слезы:

– Дал, дал! Чтоб тебе пусто было!

Вспомнился Тургенев. В 1869 году какой-то французский журнальчик попросил Ивана Сергеевича ответить на несколько вопросов. Среди них был и такой:

"Ваше любимое кушанье и напитки?"

"Беф и шампанское", - бодро ответил наш знаменитый соотечественник.

Через одиннадцать лет журнальчик повторил свою анкету

"Ваше любимое кушанье?"

"Все, что хорошо переваривается", - с ворчливой стариковской мудростью написал Тургенев.

В институтские годы я горько плакал, дочитывая "Отцы и дети". А теперь, признаюсь, этот коротенький стариковский ответ мне кажется несравненно более драматичным.

Надо сказать, что и другие ответы Ивана Сергеевича были прелестны:

"К какому пороку вы наиболее снисходительны?"

"Ко всем".

"Любимые вами качества у женщины?"

"Восемнадцатилетний возраст!"

Первой к нам явилась Пыжова - половина седьмого. Не переступив порога, начала шуметь:

– Черт знает что такое! Вот гады - ни обед, ни ужин! Какой идиот это выдумал?

– Никритина.

– Что? Я?

– Ах, вредная Мартышка!.. Иди ко мне. Иди немедленно! Я тебя разорву на части!

И женщины нежно целуются. Потом Пыжова целуется и со мной. Актрисам это дозволено. А когда целуются актеры, они под ваши губы подставляют свою щеку. Меня это бесит. Теперь я нашел выход: тоже подставляю щеку. Потремся одна о другую, и все.

– Раздевайся, Ольга.

– При Нюшке?

– Я вам не помешаю. Мне надо раков варить.

– Подожди, вредная!

Пыжова сбрасывает мне на руки пальто.

– Раков-то, по слухам, заготовили четыре сотни?

– Одну.

– Маловато! Но каждый рак, говорят, в пол-аршина?

– Нет, в полтора.

– А ну-ка, милашка.
– Она прищелкивает языком.
– Пока наши старики не пожаловали, хлопнем по стопочке под рачка.

– А хлопнуть лимонадику, ангел мой, под рачка не желаешь?