Спокойно, сосредоточенно, чуть священнодействуя, она перед трельяжем снимала с лица темно-коричневый грим.

– Ты слыхала?.. Слыхала?..

– В Полтаве, - небрежно проронила она, вытирая о фланелевую тряпку костяной ножичек с вазелином, - в Полтаве на моих премьерах было то же самое.

И добавила:

– Я уже привыкла к этому.

– Вот как...

Я сначала остолбенел, потом улыбнулся.

– Не понимаю, мой дорогой автор, почему ты улыбаешься?

Тогда я расхохотался и поцеловал ее в навазелиненные губы:

– А знаешь, Нюшка, ты все-таки здоровая нахалка!..

Вскоре пошли газетные рецензии. Ее очень хвалили. Но я только презрительно посвистывал. Очевидно, потому, что Никритину не называли "идиоты-критики" юной Комиссаржевской, как в Полтаве. Где, без сомнения, критическая мысль была тоньше. К моему удовольствию и некоторому удовлетворению, через неделю с обложек театральных журналов лукаво засверкали белки черномазой Зеры.

Я покупал эту замечательную литературу дюжинами и рассылал ее по почте. В Пензу, в Нижний Новгород, в Петроград. Своим школьным друзьям и своим Любовям - первой, второй, третьей, четвертой...

И только Рюрик Ивнев по недомыслию искренне удивлялся.

– Что делается в мире?
– говорил он тоненьким голоском.
– Наша Мартышка стала знаменитой актрисой!

– Не понимаю, болван, чему ты удивляешься!

Он вытаращил глаза примерно так же, как я, когда я услышал: "В Полтаве на моих премьерах было то же самое".

Подошло лето.

Сезон в Камерном театре закрылся.

Никритиной увеличили жалованье на пятнадцать рублей.

Мне удалось выполнить и второе свое обещание: отправиться с Мартышкой в Париж.

Нашего парня мы, разумеется, оставили на бабушку.

Бабушка!.. Какое это чудное заведение - бабушка! Что бы мы делали без этого чудного заведения, придуманного самой жизнью?..

Итак:

– В Париж! В Париж!

21

Годы шли. Нет, годы бежали. А почему, в самом, деле, не ходят они солидно, неторопливо, как, например, главные бухгалтеры? Нет тебе этого! Бегут проклятые годы. Бегут, как черт знает кто.

– Знаешь, Ниночка, - сказал я, - по моим наблюдениям, теперь и для Качалова, как для имажиниста Мариенгофа, не существует богов ни на небе, ни на земле.

– Уж конечно! Конечно!
– нервно подергивая плечиками, отвечала Литовцева.
– С кем поведешься, от того и понаберешься.

После воспаления легких Качалов отдыхал и поправлялся в Барвихе, что под Москвой.

Тогда же там отдыхали и поправлялись после своих хворостей, очевидно, неизбежных в возрасте, который так и называется преклонным (перед болезнями, что ли?), Константин Сергеевич Станиславский и Марья Михайловна БлюментальТамарина.

Замечательная "старуха"! Сценическая "старуха" с молодых лет. Малый театр в то время был ими богат и славен.

В один из понедельников, когда МХАТ отдыхал, Литовцева заехала за мной и Никритиной:

– Толя, Нюша, поедемте к Василию Ивановичу. Он звонил по телефону. Очень хочет вас видеть.

Мартышка схватилась за голову обеими руками:

– Ужас! Ужас!

– Что, Нюшенька, не можешь?

– У нас сегодня чтение пьесы. У Таирова в кабинете.

И верхняя губа ее, искривившись, запрыгала, как у младенца, собиравшегося заплакать.

– А ты можешь. Толя?

– Очень даже.

– А с Нюшей мы поедем в следующий понедельник.

Тут же Литовцева заботливо проскрипела:

– Только, друг мой, ты уж не засиживайся у Василия Ивановича.

– Ладно.

– И стихи свои ему не читай, пожалуйста. Читай уж мне, дома. Я хоть не после болезни. Я их получше перенесу.

– А тебя, Нина?..

– Что меня?

– Ведь тебя, дорогая, тоже довольно трудно переносить. Даже здоровому человеку.

– Такого нахала, как ты, мой друг, еще свет не видывал.

– Невозможнейший!
– предательски согласилась Никритина.

Падал снег.

Барвихинские столетние сосны стояли вокруг дома этакими кавалергардами в белых мундирах.

Мягкими дорожками цвета травы мы прошагали по коридору в качаловскую комнату.

– Как ты помолодел, Вася!
– сказал я.

После болезни он несколько скинул негрузный жирок, а зимнее солнце позолотило лицо в часы неторопливых прогулок.

– Скоро юношей стану, - отозвался Качалов.
– Вот только бы еще три-четыре воспаления легких.