– "Не все коту масленица" репетируем.

– С чего бы? Кто ж твою "Масленицу" ставить собирается? Я что-то об этом ничего не слыхала. Да и с кем репетируешьто?

– С Константином и Машенькой.

– Для чего ж? Для какого театра?.. Блюменталь-то в Малом, а ты как будто еще у нас. Еще не выгнали.

– Так. Для никакого театра. Просто так. Для себя.

Литовцева засмеялась мелким куриным смехом. Смеялась и смеялась, тряся грудью и обоими плечами, как цыганка, танцующая под гитару.

– Кхэ-кхэ... два старика и одна старуха забавляются. Как ученики театрального училища. Как молокососы!

– Что ж, - смущенно оправдывался Качалов.
– Расти надо. Всем надо. И не молокососам тоже. И тебе бы, Нина, не помешало.

– Покорно благодарю! Уже выросла... в жену артиста, тронувшегося на старости лет.

– Вполне вероятно. Вполне, вполне.

И продолжал:

– Третьего дня мы с утра репетировали. Я с превеликим увлечением произнес свой монолог. "Здорово!
– решил про себя.
– Здорово!" А у Константина презрительная гримаса на губах. "Что, - обращается он ко мне, - уже вызубрили? Назубок вызубрили? Прошу, Василий Иванович, сказать монолог своими словами. Своими! Собственными! А не чужими!" - "Для чего же, спрашиваю, - своими? Мои-то ведь хуже будут, чем у Островского". Тут Константин даже побелел от святого возмущения. "Вы, - говорит, ремесленник! Гнусный ремесленник!" Блюменталь так вся и сжалась в комочек.

– Еще бы!.. А ты небось только облизнулся?

– Совершенно верно, Ниночка, облизнулся. Ну, а назавтра с утра опять отправляюсь к Станиславскому репетировать. Стучу в дверь. "Кто там?.." спрашивает он. Отвечаю: "Это я, Константин Сергеевич. Я... гнусный ремесленник". Ничего. Впустил. И даже хохотал во все горло.

В комнату принесли жидкий чай с лимоном.

Нина Николаевна задернула синие суконные гардины и зажгла свет.

Я задал серьезный вопрос:

– Скажи, Вася, а кто тебе больше всех помогал в работе?

Вопрос задал общий, но думал так: "Интересно - кто? Станиславский или Немирович-Данченко?"

Качалов потер подбородок и, подумав, ответил с той же серьезностью:

– Да вот, пожалуй, она, Нина!

И сразу, без паузы, спросил меня:

– Стихи-то новенькие у тебя имеются?

Литовцева грозно сверкнула на меня зрачками.

– Кое-что, Вася, имеется, - с невинным видом ответил я.

– Еще бы не иметься! Он же не в носу ковыряет. Вот когда, Василий Иванович, ты окончательно поправишься...

– Сядь, Нина, сядь. Не суетись.

– Да кто ж это суетится? Всегда что-нибудь не то скажешь!
– И быстро-быстро заковыляла она из угла в угол.

– Если имеются, так чего молчишь? Выдавай, брат.

В это же мгновенье я вскрикнул:

– Ой, не щиплись, Ниночка! Больно. У тебя же не пальцы, а щипчики для маникюра.

Она посмотрела на меня с ненавистью. А я обожал ее. Честное слово.

Качалов величественно улыбался.

– Так вот, друзья мои, я прочту вам всего-навсего семь стихотворений.

– Семь!
– ужаснулась мученица своего несносного характера.

– Ну сыпь, брат, - сказал Качалов.
– Сыпь. Читай.

И Качалов подпер мягкими ладонями гладко выбритые скулы, словно проутюженные горячим утюгом.

У Нины Николаевны навернулись на глаза слезы:

– Толя, родной, пожалей ты его, старик ведь, только что чуть не умер. Не утомляй ты его своими стихами. Опять температура поднимется, опять сляжет от твоих стихов-то. Я ведь, милый, знаю, какие ты пишешь.

– Помолчи, Нина, не шуми, - сказал Качалов.

– Кто ж это шумит? Только ты, Василий Иванович, один и шумишь. Голос-то как иерихонская труба.

Я объявил:

– "Разговор с Богом о сотворении мира".

– Это что же - поэма? И небось длинная?

– Нет, Ниночка, не поэма.

– Слава Богу!

– Нина-а!..
– зарычал Качалов.

И воцарилась тишина.

Я прочел:

Послушайте, господин чудак,

Иже еси на небеси,

Ведь этот сотворили вы бардак?

Мерси!

– Все?
– спросила наша беспокойная подруга.

– Все!
– порадовал я ее.

– Следующее, Анатоль!
– скомандовал стихолюб.

Где Кухня горя?..

Сверху, снизу иль откуда

Приносят мне дымящееся блюдо?

– Следующее!

Наплевать мне, что вы красавица.

Дело, друг мой, не только в роже.

В этот век говорят: "Он мне нравится".

А сказать: "Я люблю", - вы не можете.

– Следующее!

– "Судьба или злая хозяйка".