– Гад, не кощунствуй!

– У нас в доме, Олечка, с нынешнего дня водкой и не пахнет.

– Так!

– Взгляни: на столе ни единой рюмочки.

– Где мое пальто?

– На вешалке.

Пыжова отправляется за ним, но по дороге по причине мне не понятной раздумывает уходить.

Я приветствую ее возвращение:

– Здравствуйте! Прошу к зеркалу. Вам, сударыня, необходимо попудриться.

– Неужели даже вспотела с горя?

Она хватает пуховку и, подув на нее, страстно пудрится:

– А вы слыхали, ребятки, какая в нашей семье трагедия?

– Понятия не имеем.

– В МХАТе Васеньку обидели. Смертельно!

– Да что ты?

– Сегодня на доске вывешено... о "Трех сестрах". Немирович снял Качалова с Вершинина. Играть будет Болдуман.

– Что?..

Зрачки у Никритиной расширяются от возмущения:

– Неслыханно!

– Обычное театральное идиотство, - говорю я.

Она продолжает кипеть:

– Терпеть не могу режиссеров! Особенно гениальных!

– Ух, парадоксик!
– воскликнула Пыжова.
– Дай я тебя за него чмокну! Нашего малоносого Оскара Уайльда.

– Да! Предпочитаю самых бездарных режиссеров. Эти хоть работать не мешают! Ролей не портят! И спектакли тоже! Своими выкрутасами... Качалов, видите ли, им плох, а Болдуман хорош!

– Театр падает и падает, - произносит Пыжова с надгробной интонацией. Что будет?

Я успокаиваю:

– Он, Олечка, третье тысячелетие падает. Уже в Древнем Риме трагика победил комедиант, комедианта - акробат и акробата - гладиатор. Будьте философами, мои милые актрисы. Болдуман все-таки не гладиатор. А вот то, что в конце концов футбол победит Станиславского и Мейерхольда, в этом я не сомневаюсь.

Часы бьют семь.

– Наша Ниночка, - говорит Пыжова, - у расписания чуть в обморок не грохнулась. Спасибо, Борис Ливанов локотком подпер.

– А потом что было?

– Побежала, прихрамывая, к Немировичу.

– Правильно!
– гремит Никритина.
– И выдала ему?

– Кинулась на него, как тигрица.

– Правильно!

– Борис у дверей в щелку подглядывал. Плечиками, говорит, трясет: "Сами, Владимир Иванович, сами объявите Качалову эту новость! А меня уж увольте от этого. Увольте! Я домой не пойду, пока вы ему не объявите. Так в театре и буду ночевать..."

В эту минуту у парадной двери раздаются наши четыре звонка.

– К нам!

– Ка-ча-ло-вы!
– шепчет Никритина и в полном изнеможении садится на табуретку.
– Иди, Толя. Встречай. А я не могу. Чего доброго, разревусь.

– Вот тебе и раки с лимонадом!
– мычит Пыжова.

Иду. Повертываю ключ. Снимаю с двери цепочку.

– А Василию Ивановичу-то в Художественном театре в морду плюнули.

Этой фразой здоровается Литовцева. Такое приветствие не явилось для меня неожиданным. Наша подруга имела обыкновение брать быка за рога и говорить прямьми словами о том, что происходит в мире.

– Почему же в морду? Почему - плюнули?
– спокойно возражает Качалов. Всего-навсего хорошую роль у меня отобрали. И не по злобе это, Нина. А из художественных соображений. Театр-то у нас Художественный.

– Ах, Василий Иванович, вечно ты со своим прекраснодушием! Юродивеньким прямо стал. Блаженненьким! Только железных вериг на твоей старой шее и не хватает.

В этом злосчастном кругу продолжает вертеться наш разговор.

– Раки!.. Раки!.. Раки!..

Хозяйка выносит их на большом фаянсовом блюде. Дымящиеся, пунцовые, они прелестно пахнут лавровым листом и похожи на причудливые цветы абхазских полутропиков.

За Никритиной на расстоянии аршина вышагивает Пыжова, торжественно неся над головой лимонадные бутылки:

– Лимонадик!.. Лимонадик!.. Лимонадик!..

Разноцветные глаза ее сверкают злорадством:

– Холодненький!.. Сладенький!.. Сахариновый!..

И она издевательски ставит бутылки перед Качаловым. Он, как известно, никогда не был горячим сторонником сухого закона.

– Откупоривай, Вася. Откупоривай, родненький, свой любимый напиток.

Это ее месть. Лимонадная месть.

– Давай, Ольга, штопор.

– Извольте.

– Премного!
– невозмутимо благодарит Качалов.

И умело откупоривает бутылку за бутылкой.

– С каким удовольствием, Васенька, ты их откупориваешь. Смотреть любо.

Гости и хозяева принимаются за раков.

Стопки то и дело наполняются шипящей водицей на сахарине.

Через самое короткое время Качалов говорит:

– Прошу прощения.

И выходит из-за стола.

– Ты это куда, Василий Иванович?
– дрожащим голосом интересуется Литовцева.