А потом Илья видит, как весёлые огоньки в её глазах гаснуть, сменяясь ужасом. Стрелецкий приподнимается. Смотрит на то, как Адалин отстраняет от себя телефон, сглатывает, поднимает на него глаза.

И почти одними губами шепчет.

— Звонил мой отец. Он здесь… в России. И я должна встретиться с ним.

Октябрь, 2013 год.

Франция, Париж.

Выступать против своего же отца и брата — да это уже звучало глупо и бессмысленно. И Адалин не выступала. Она смиренно притихла, кусая пальцы и пытаясь придумать другой план. И для справки, придумать что-то кроме «устроить семье бойкот», она не могла. В конце концов, отец был прав — и кричать она не просто не имела права, её бы просто не услышали. Адалин просто пешка в его руках. Всегда такой была. Пешка, которую он перемещал по чёрно-белой доске, заставляя исполнять его волю и хотелки. Даже это поступление в университет — его прихоть.

И вот это было самым страшным. Безысходность. Осознание того, что ты ничего не можешь сделать. Адалин здравым смыслом понимала, что пешки право голоса не имеют, и чтобы она могла закричать, ей нужно стать если не игроком, то одной из ключевых фигур этой маленькой семейной игры. И когда отчаяние почти сожрало её со всеми внутренностями, на помощь пришла другая часть семьи, которую Вуд не ненавидела. Может быть, потому, что эмоций у них было больше чем одна — а ещё, потому что они не вмешивались в её жизнь, и даже наоборот, подначивали отца дать ей больше свежего воздуха.

Ни бабушка Женевьева — мать отца — ни дядя Томас — его младший брат — не имели ничего общего с Энтони Вудом. Возможно, какие-то внешние черты и были у них похожи, но Адалин, например, больше взяла от своей бабушки, нежели от отца. И пшеничные волосы, и карие глаза, и даже характер практически полностью копировал Женевьеву, в то время как её брат своим мерзотным характером явно пошёл в их отца.

Что самое важное, Женевьева и Томас были на её стороне, чему Адалин не могла не радоваться.

В бабушкин дом приятно было сбегать осенью, когда улицы превращались в погодное месиво из грязи, дождя и промозглого ветра — октябрь в этом году выдался на удивление холодным. Адалин бы жила тут всё время, но добираться из пригорода Парижа практически в самый центр было ужасно неудобно, поэтому приходилось пользоваться законными выходными.

Откинувшись на спинку кресла, закинув ногу на ногу, Адалин кончиками пальцев скользнула по кромке белой фарфоровой чашки, в котором дымился ароматный, только что заваренный чай. Она перестала сопротивляться. Перестала искать ходы для отступления, перестала нападать и просто смирилась с такой жизнью. Всё, что она может, продолжать работать на отца — теперь уже официально — улыбаться каждой лести, отвечать дежурными фразами и пытаться жить с этой пожирающей её ложью. Дело Дафны и правда забылось спустя пару месяцев после её смерти. Практически стёрлось, но вот только Адалин не могла так просто стереть всё случившееся из своей головы.

Она бросила играть, бросила петь, готовить — и вся её жизнь превратилась в нескончаемый круг работы и учёбы. Всё стало серым, практически однообразными, и лишь редкие разговоры с Женей, Ником или Тоином могли вызвать на её лице слабую улыбку или сорвать с губ шутку. Но никто не мог отрицать того, что всё… изменилось…

— Как первые месяцы учёбы, моя дорогая?

Женевьеве было уже за шестьдесят, но выглядела она на все сорок. Противница пластических операций, она предпочитала следовать правильному распорядку дня, правильно питаться и делать незамысловатые косметические процедуры — хотя Адалин верила, что дело было просто в хорошей генетике. Её пшеничные волосы были собраны в простой пучок на затылке, заколоты заколкой с жемчугом. На коже прослеживались глубокие морщины, которые она никогда не скрывала и даже не пыталась замаскировать, с гордостью говоря, что «возраст женщины — её самое главное украшение».

— В новой обстановке учиться полегче, — коротко кивнула Адалин, поднимая на бабушку глаза и слабо улыбаясь. — Правда… от внимания никуда не деться даже там.

— Ну, мы такие люди, что нам стоит привыкать к вниманию, — Женевьева приподняла чашку, тут же припадая губами к кромке фарфора и делая один небольшой глоток. — Ещё одно испытание для тебя, дорогая. Ты ешь обязательно. Смотреть на тебя больно, дорогая Велия. Осунулась вся, похудела, — Женевьева вдруг спохватилась, пододвигая к внучке поближе всевозможные блюдца со свежим печеньем, пирожными и макаронсами. — Я боюсь, что ещё пару недель твоей диеты, и ты станешь как твоя матушка. Злобная бывшая балерина, которой словно кожу на кости натянули. Ах, ещё та, которая боится улыбнуться, иначе появится лишняя морщинка!

Теперь Адалин не может сдержать искренней улыбки и практически сорвавшегося смешка. Пряча её за кромкой чашки, когда делает глоток, Ада следует совету своей бабушки и тут же подхватывает одно из печений с вкраплениями шоколадной крошки.

— Ты же знаешь, у меня очень плотное расписание. Если я не успела поесть в машине от университета до работы, то ждать мне до самого ужина, — протягивает Адалин.

— Ох, до твоего пустоголового отца явно не дойдёт мысль, что здоровье детей куда важнее мнимой работы и этого глупого бизнеса. Не говорить же ему, что большая часть денег, благодаря которому его отец избежал банкротства, это моё приданное, — глаза Женевьевы хитро блестят в свете торшера. — Это бы стало потрясением для его гордости.

— Ты так жестока, бабушка.

— Я умна. А это качество куда ценнее жестокости. Пока у тебя есть информация, ты можешь распоряжаться ей так, как тебе угодно. Но чтобы не прослыть глупышкой, тебе следует продумывать свои действия на несколько ходов вперёд, дорогая, — Женевьева слабо отсалютовала ей чашкой, тут же делая глоток.

Адалин задумчиво поджала губы, кладя надкусанное печенье на край тарелки, в которой стояла её кружка. А потом поднимает глаза на бабушку.