Кто привык вставать с шумом, тех уже не исправишь. Семьи, где есть такая Ранняя Пташка, обречены каждое утро просыпаться от громкого топота. У Пташки тяжелые шаги, и она считает, что, раз уж она встала, никто в доме не имеет права спать.

Стук входной двери, захлопнутой с размаху, возвещает всем, что Ранняя Пташка покинула дом, но никому от этого не легче, так как у всех, кто еще не встал, сна ни в одном глазу и лишние десять минут в постели уже не в удовольствие.

Ранние Пташки бывают разные. Я знал и таких, с кем раз в три месяца будешь принимать лекарства, укрепляющие нервную систему.

Свистун или там Певун - это еще куда ни шло, но Те-кто-громко-топает или Те-кто-громко-хлопает-дверьми - это уже выше моих сил.

Есть еще и Крикуны. Это обычно беспомощные, несамостоятельные люди, которые, никогда не знают, что где лежит.

– Где моя шляпа?
– ноет Крикун.

Или:

– Я поставил чайник и ухожу. Если он выкипит, я не виноват!

Крикун никогда не признает себя виновным. Я сам был когда-то Крикухи, но теперь я сделался Погонялой. Погонялы особенно бдительно следят за тем, чтобы все вставали одновременно с ними.

– Пора вставать!
– кричат они.

Иногда они проявляют еще большую пунктуальность.

– Давай поспеши! Уже полвосьмого!

Но нет ничего хуже Тех-кто-громко-зевает.

Не успеют они проснуться и сесть в постели, как тут же начинают зевать и, главное, как зевать! Они зевают шумно и с каким-то подвыванием, точно у собаки.

У нас есть один такой в семье, имен называть не будем. Если кто-нибудь остается у нас на ночь, то утром как ошпаренный вылетает из постели, услышав эти звуки. Наш щенок чуть не умер от страха, когда в первый раз услышал их.

Те-кто-громко-зевает страшны и людям и зверям.

ПРОБЛЕМА ПЕРЕПИСКИ

Перевод Н. Шерешевской

Первые три недели самые трудные.

Я имею в виду период, когда вас еще мучает совесть, что вы не ответили на письмо.

После трех недель вам вдруг становится легко: "Отвечать уже поздно".

Ну, прямо гора с плеч! Это прекрасное мгновение, но, чтобы егр достичь, надо обладать мужеством.

Месяц тому назад тетя Мейбл прислала мне галстук. Всем известно, что женщины вечно покупают не тот галстук, и тетя Мейбл прислала мне галстук. Всем известно, что женщины вечно покупают не тот галстук, и тетя Мейбл не является исключением. Однако ответить ей было надо.

– Ты должен написать и поблагодарить за подарок, - говорили мне дома, поглядывая на галстук, лежавший на столе.

– Само собой, - отвечал я беспечно. Желудок мой был наполнен беконом, а душа - благими намерениями.
– Сегодня же и отвечу.

В течение четырех дней мне удавалось без особого труда забыть о галстуке, но на пятый мои домашние спросили:

– Ты еще не написал тете Мейбл?

– Нет, - ответил я, - но обязательно напишу.

– Когда?

– Завтра вечером.

Вот тут-то и начались страдания. Галстук тети Мейбл стал буквально преследовать меня. Я вдруг вспоминал о нем во время работы и обливался холодным потом: "Я еще не ответил тете Мейбл".

В кино, в самый разгар любовных сцен, мне вдруг являлся этот галстук. Я сжимал кулаки, морщился и, запрокинув голову, стонал. Потом, стиснув зубы, забывал о нем.

Каждый вечер домочадцы безжалостно допытывались:

– Когда ты собираешься ответить тете Мейбл?

– Ты еще не поблагодарил тетю Мейбл за галстук?

– Не забудь. Сегодня, ты должен написать тете Мейбл.

– Прошло уже полмесяца, как тетя Мейбл прислала тебе галстук.

Я начал худеть. Один вид письма, пришедшего вместе со злополучным галстуком, заставлял меня вздрагивать; при взгляде на любой исписанный клочок бумаги я чувствовал, как сердце мое замирает по крайней мере на шесть секунд. Я не мог пройти мимо магазина галстуков, чтобы в окне его мне не почудилось глядящее с укором лицо тети Мейбл.

Иногда, сидя в трамвае, я вытаскивал из кармана ее письмо. "Завтра, бормотал я несвязно, - завтра я на него отвечу".

На третью неделю в моем состоянии появились признаки улучшения. Домочадцы прониклись ко мне презрением и перестали меня упрекать, и я мог спокойно думать о том, что должен ответить тете Мейбл. Я снова почувствовал интерес к друзьям и даже обсуждал с Джорджем галстуки, не вспоминая при этом о тете Мейбл.

На четвертую неделю я обрел свою прирожденную веселость и уже не терзался при виде письма, а смотрел на него как на что-то относящееся к далекому прошлому.

"Она сама уже успела о нем забыть", - уверял я себя.