– Чтобы как на рекламе похудения? – догадался я.

– Ну да, – кивнул Харрисон. – Типа – «до» и «после». Бог достал из сумки поляроид и сфоткал эту самую тьму над бездной, – продолжил он и плюнул вниз – в ту самую тьму над бездной.

– Но ведь тогда ни сумок, ни поляроидов не было, – засомневался я. – Ничего не было. – И тоже плюнул. В ту самую тьму над бездной.

Должен признаться: Харрисон Форд плевал в тьму над бездной как-то элегантнее, чем я. Аристократичнее, что ли. Поэтому, когда он снова туда плюнул – изящно, будто монокль уронил, я не решился повторить. А он продолжил – не плевать, а рассказывать. Хотя и плевать тоже.

– Ну значит, Бог сначала сотворил поляроид, затем сотворил сумку, положил в сумку поляроид, затем достал из сумки поляроид и сфоткал. И не спрашивай, – не дал мне спросить Харрисон, – почему нельзя было сфотографировать сразу, не кладя поляроид в сумку. Пути Господни неисповедимы – пора уж запомнить. А поляроид, кстати, – тут Форд сделал паузу. Это была всем паузам пауза. Похожая на тьму над бездной. Не понимаю, почему Антониони его из фильма вырезал, просто не понимаю. А после паузы – похожей на тьму над бездной – Харрисон сказал: – Он со вспышкой был. Поляроид этот. – И снова сделал паузу. Я начинал понимать, почему Антониони его из фильма вырезал. А Харрисон Форд смотрел на меня, как Антониони на Харрисона Форда, перед тем как его вырезать.

– Ну и? – подтолкнул я его.

– Бог, когда эту вспышку поляроида увидел, – снизошел до объяснения Форд, – он даже зажмурился от неожиданности. А когда разжмурился – решил свет сотворить. По образу и подобию. И сказал тогда Бог: да будет свет. И стал свет. И отделил Бог свет от тьмы, – Харрисон договорил и зажмурился – прямо как Бог, когда вспышку от поляроида увидел.

А когда разжмурился, то продолжил:

– А снимок этот поляроидный долго у него – ну у Бога – в сумке валялся и даже поистрепался весь. А когда спустя пару веков он зачем-то стал копаться в сумке – ну не знаю, может, сигареты искал или проездной на троллейбус, – в общем, Бог нашел этот снимок. Там было сфотографированное ничего, и дата стояла: первое марта пять тысяч пятьсот восьмого года до нашей эры. У поляроидов это автоматически делается. А сзади снимка Бог от руки написал: ежели по новому стилю, то первое сентября пять тысяч пятьсот девятого. Ну потому что он уже тогда знал, что будут и юлианский, и григорианский календари. Ну на то он и Бог.

Так говорил Харрисон Форд, которого не было. Вернее, Харрисон Форд, которого Антониони вырезал. А когда договорил – исчез. Как будто его опять Антониони вырезал. Вернее, не так – он еще один монокль в тьму над бездной уронил, ну в смысле еще раз туда плюнул, а только потом исчез. Будто его опять Антониони вырезал. А еще чайник куда-то пропал. То ли его Харрисон Форд забрал, то ли его Антониони вырезал.

Ну да я и без Харрисона Форда все понял. Про тебя. Хотя и пути твои неисповедимы. Но тут-то все ясно. Ностальгия. И водка. Сейчас объясню. Я вот как услышу Rainbow или там Fanny Adams Sweet – так сразу выпить тянет. Потому что ностальгия. Дядя Витя – тот, что открыл для меня пёплов, – он мне еще одну кассету записал. TDK D90. Полупрозрачная, как небо. Или как бутылка водки, которую я отдал дяде Вите за то, что он мне эти кассеты записал. Он бы мне еще чего-нибудь записал, но у меня больше не было. Не водки – ее как раз можно было купить, а кассет. Их надо было доставать. В общем, на одной стороне этой полупрозрачной, как небо или как бутылка водки, TDK D90 жил Fanny Adams. «Sweet – это тру», – так дядя Витя сказал. А на другую – он сборку записал. «Медляки», – так называл это дядя Витя. Вот уж где была настоящая тьма над бездной. Всю жизнь пытаюсь выковырять из себя и этот Sweet, и эти «медляки» – бесполезно. Ну потому что эту кассету я крутил раз тысячу, и она проросла там – у меня внутри. Задев сердце и печень. Что-то типа аппендикса. Только аппендикс можно вырезать, а ту полупрозрачную TDK D90 – нельзя. Ничего не было прекраснее, чем быть несчастным под дуэт Сьюзи Кватро и Криса Нормана. Они так пели это свое Stumblin’ in, что не оступиться было невозможно. Мы и оступались. И все вместе оступались, и каждый в отдельности. Так и ты наверняка с этим снимком. Ты – это Бог. Ну, вернее, сначала ты со снимком, а потом уже я – с Fanny Adams. В общем, увидел ты этот снимок – и накатила на тебя ностальгия. И накатил ты водки. Может, один, а может, со своим вторым. Наверняка спьяну обнимались и бормотали: вот же время было, ничего не было – а мы были счастливы. В такие моменты, особенно когда уже выпил грамм триста, главное – остановиться. Хотя бы после первой бутылки. Но редко у кого получается это – остановиться. У тебя, похоже, не получилось. Не знаю, уж сколько ты выпил, но ты решил увековечить то время – ну когда ничего не было. Я вот так на концерт Sweet сходил спустя хрен знает сколько лет – когда их уже трое было и из них, всех троих, песок сыпался. Особенно когда они Set me free лабали. Ну а ты решил обратно эту тьму над бездной создать. Типа затерянного мира, где бродят динозавры нашего детства: и Sweet, и Крис Норман. И Сьюзи Кватро в обтягивающих задницу кожаных штанах. Задница у Сьюзи – она создана специально для того, чтобы обтягивать ее кожаными штанами. А создавать заново затерянный мир тебе легко было – у тебя же образец был. Ну, на старой фотке поляроида.

Той, что с датой. Первое марта пять тысяч пятьсот восьмого года до нашей эры. Ну или первое сентября пять тысяч пятьсот девятого – если по новому стилю. Сначала наверняка центральный филиал бездны сотворил, ну а потом, когда вы со своим вторым в круглосуточный пошли за добавкой, – и все остальные филиалы. А может, наоборот. Сначала потренировались на филиалах, а потом уже этот отгрохали. Тот, куда привез меня серый Buick Special 1952 года из «Забриски-пойнт» Антониони. И как только я все это понял – ну, про тебя, ностальгию и водку, – как радио в «бьюике» встрепенулось и заиграло Stumblin’ in. А может, это Крис и Сьюзи глубоко внутри меня встрепенулись и запели эту песенку – «Оступаемся». А я – я ухмыльнулся им, Крису и Сьюзи, – той самой ухмылкой парня, готового ко всему. Ну и оступился. Потому что под Stumblin’ in не оступиться невозможно. Ни тогда – в детстве, ни сейчас. Вот я и оступился.

Через два часа и девять минут я снова оступлюсь. В последний раз. Жалко, что не под Stumblin’ in

Ну а тогда – я оступился под Stumblin’ in и полетел вниз. Оступился в мире и полетел вниз – в не мир. Хотя полетел вниз – это не совсем правильно. Вернее, совсем не правильно. Там, где я падал – между миром и не миром, – нет этого: верх, низ. Так что, может, я и не падал. Право, лево – этого там тоже нет. И сено-солома нет. Между миром и не миром вообще ничего нет. Кстати, меня тоже не было. То есть я как бы был, но меня не было. Рук, глаз, тела – этого всего не было. Даже члена – я это первым делом проверил. Не было. То есть вообще ни хуя не было – в прямом и переносном смысле. Но это я сначала так думал, что ничего нет. Это вот как с кварками и лептонами. Мне про них сумасшедший Авраам рассказывал. Ну который профессор Гарварда. Нормальный человек понять это, естественно, не может, но я был пьян и все понял. Кварки – они как люди. Бывают истинные, очарованные и странные. Про лептоны я, правда, ничего не знаю – когда Авраам про них рассказывал, я за второй ходил. Ну и вот когда мы вторую пили, Авраам про бозон Хиггса рассказал. Ну потому что про бозон Хиггса можно хоть что-то понять только после первой. И до третьей. А после третьей про бозон Хиггса уже ничего невозможно понять. Так говорил сумасшедший Авраам – профессор Гарварда, – а он-то понимает и бозонах, и в водке. В общем, всё – и люди и вещи – состоит из этих кварков и лептонов. Странные люди состоят из странных кварков, а истинные вещи – из истинных. Влюбленные девушки – из очарованных. Но чтобы все эти кварки могли как-то понять друг друга – нужна еще одна частица. Ну это как у людей. Им, чтобы понять друг друга, нужна водка, а кваркам – бозон Хиггса. Благодаря этому самому бозону, как уверяет Авраам, частицы приобретают массу. Ну то есть начинают быть. Это уже я сказал. Ну что вы хотите – мы вторую тогда почти прикончили. А Аврааму – понравилось. Не водка, хотя и водка тоже, а определение мое – про быть. До того, что он за третьей сам пошел. И рассказал потом, что этот самый бозон Хиггса ученые несколько десятилетий искали, а когда нашли – то назвали чертовой частицей. А потом выпили и переименовали в частицу Бога. Но сути это не меняет, ты или твой второй – вы позволяете всему быть. Странными, истинными и очарованными. Ну если вы, конечно, есть.

Не знаю, сколько десятилетий я где-то между миром и не миром искал бозон Хиггса, но я его нашел. Хотя я не его искал, а Дашу. А бозон Хиггса меня сам нашел. Подошел и сказал: здрасте. Ну, не так, конечно. Он же вообще невидим. И ни ходить, ни разговаривать не умеет. Бозон Хиггса – элементарная частица с массой 125,26 ± 0,21 ГэВ/с и временем жизни 1,56·10–22 с (не знаю, что это значит, спросите у Авраама, только водки не забудьте купить).

Возможно, ты или твой второй просто позволили всему быть. И мне тоже. Ну это если вы сами есть – и ты, и твой второй. Ну или бозон Хиггса позволил быть тебе и твоему второму, а вы уже, в свою очередь, позволили быть всему остальному. В любом случае оказалось, что в этом самом ничего – полно всего. Ну вот не прям всего – Даши там не было. И Недаши не было. Были буквы. Вся эта тьма над бездной буквально кишела буквами. Даже, наверное, не так. Она и была буквами. Странные многоножки китайских иероглифов, истинные муравьи русского алфавита и очарованные скарабеи иврита парили во тьме над бездной, как летающие люди Шагала. Буквы – они как люди, только умеют летать.