Сухой статный старик с суровым лицом принял меня холодно, подчеркнуто вежливо, как редакционного курьера, однако мне удалось заинтересовать его нашей инициативой, он даже пробежался глазами по свежевыпеченной газетной странице с сатирическими виршами, затем предоставил мне архивные вырезки и чашку крепкого чая с печеньем.

— Сами-то пишете? — спросил без любопытства.

— Пытаюсь…

— Ну-ну…

Газету с его «Козлом в огороде» я не поленился привезти ему лично, даже показал пару своих рассказов, воспринятых им со снисходительным равнодушием, но затем, подумав, он сказал:

— В вас есть наблюдательность, чувство слова… Но вам надо определиться. Вы говорите, что хотите писать прозу? Если так, то эти сатирические вирши — ваш подступ к ней, первый класс школы. Это важный класс. Маленький рассказ включает в себя все: четкий сюжет, отрицание многословия, желательность парадоксального финала, основную идею и сверхзадачу. Все это надо уложить в две-три страницы. Для романа в триста страниц принцип остается тот же. Но его следует отработать на малых формах. Я начинал с того же. И Булгаков, и Ильф с Петровым, и тот же Чехов… То есть, если вы думаете о большой прозе, первоначально вам надо освоить технику этюда…

— Вообще-то, у меня задуман роман…

Он откинулся в кресле, расплывшись в улыбке:

— И о чем?

Я рассказал.

— Ну, любопытно… Дерзайте.

— А показать вам отрывки, посоветоваться, вы позволите?

— Ну, почему бы нет? Продолжу свою карьеру главного редактора журнала «Юность» в отставке… Да! — он привстал, дотянулся до конверта, лежащего на столешнице буфета. — Мой вам подарок. Завтра в Центральном доме литераторов премьера фильма «Не может быть!» по рассказам Зощенко. Это — ваш пригласительный. Я тоже там буду, увидимся.

Следующим днем я поехал в ЦДЛ на премьеру. У входа в недосягаемый для меня закрытый писательский клуб, стояли, покуривая, Константин Симонов и Ираклий Андроников — небожители, мимо которых, кивнувших рассеянно на мое подобострастное «здрасьте», я прошел в очаг литературно-киношного бомонда.

Знаменитостей в зале набилась куча, и я, млея, сидел среди них, вспоминая, может быть, не к месту, зону, зэков, казарменные бараки, задубелые руки солдат… Как они там, бедолаги, в продуваемых всеми ветрами степях?

Вступительное слово к фильму дали Катаеву. Я сидел, замирая в восторге от его рассказа о Зощенко, о двадцатых годах, заслоненных уже полувековой историей, и поверить не мог, что еще вчера находился, попивая чаек напротив этого человека, громады, к которому теперь мог приехать домой, как гость, и кто сподобился даже помахать мне рукой со сцены, узрев мою скромную личность среди круговорота сиятельных, известных всей стране, персон.

Я написал около пяти глав своего «Нового года в октябре», приехав с ними к нему в Переделкино. Хотел оставить рукопись, но мэтр сразу принялся за чтение. Затем взял карандаш, кивнул мне стул:

— Рядом садитесь!

А дальше пошел разнос.

Он цеплялся за каждую фразу, он перечеркивал и правил абзацы, виртуозно менял слова, поливая мои промахи неумехи, неточности определений и многословие, ядовитыми комментариями, падающие бальзамом мне на душу, ибо, как опытный портной, он увидел перед собой материал, нуждающийся в перекройке и глажении, но достойный для будущей полноценной вещи, где каждый стежок пригонится к последующему стежку…

— Вы — широко необразованный человек! — говорил он. — И грешите безвкусицей, вам надо через абзац давать линейкой по рукам, как говорил покойный Бунин. Кстати, в отношении меня… И еще: вам надо читать поэзию. Вы совершенно ее не знаете, а это — фундамент прозы. Если в прозе нет поэтики стиха, это просто слова. Поэтом можешь ты не быть, но жить поэзией обязан! Так, — он перевернул лист, — следуем далее по следам ваших литературных испражнений, простите, упражнений…

Через год, в очередной мой визит к нему, смотреть рукопись он не стал, сказал:

— Почитайте вслух.

Я прочел сцену «Ванечка и Прошин».

Он сидел, раскачиваясь в кресле в такт моим фразам, с непроницаемым отвердевшим лицом. Когда я закончил, произнес веско, с ноткой удивления:

— Хорошо!

Гонорары в «Московском комсомольце» были стабильными, но хилыми, и, прийдя к выводу, что большие люди должны иметь большие деньги, а маленькие — много маленьких, я печатался в периферийных газетах, с удовольствием, хотя и за гроши, публиковавших столичных авторов, а, кроме того, Лева Новоженов, крутившийся в Останкино, где впоследствии стал популярным телеведущим, оказал мне протекцию на Гостелерадио, в редакции развлекательных программ, познакомив меня с ответственным тамошним начальником — Сашей Вячкилевым, также пописывающим сатиру и вхожим в наш круг.

От Саши зависело многое. Он ставил в эфир рассказы, зачитываемые известными актерами, курировал «сетку» передач и распоряжался заявками на сценарии, чье воплощение в текст, далее зачитываемый дикторами, оценивался в авторские гонорары, эквивалентные средней зарплате младшего научного сотрудника.

От чиновной, чисто выбритой пропагандистской братии, щеголявшей в костюмах и галстуках, Саша резко отличался своим внешним видом: был длинноволос, обильно бородат, ходил по учреждению в потертых мешковатых джинсах, вязаных кофтах, свитерах, и чем-то напоминал лешего среди блистательных русалок — подчиненных ему музыкальных и литературных редакторш, одетых по последним парижским модам, в золоте колец и обрамлении замысловатых причесок. Старшей среди редакторш была элегантная Регина Дубовицкая, ежедневно отбивавшаяся от ухаживаний местной наглющей журналистской братии.