На данный же момент Валера регулировал карбюратор «Мерседеса» космонавту Севастьянову, проживающему в доме у памятника.

Космонавт доверял квалификации Валеры больше, чем мастерам из специализированного автосервиса, куда простым смертным путь был заказан, ибо оплаты ремонтов и запчастей производились в твердой валюте, уголовным кодексом разрешенной к обороту среди граждан в обмен на тюремный срок. Да и брал Валера за труды скромными рублями также в скромном количестве.

У него я намеревался приобрести три распредвала, предназначенные для бартерного обмена на зимние сапоги для жены, японский пуховик для себя и запасное колесо для машины, намедни украденное у меня из багажника и в свободной магазинной продаже не существующее, ибо опять-таки: дефицит!

— Виноват, твои запчасти забыл в гараже! — сказал Валера, вытирая руки смоченной в бензине ветошью. — Звонил тебе домой из автомата, твоя жена сказала: уехал… Но я сейчас в гараж еду, давай следом, тут рядом…

Пришлось катить на Красносельскую.

Гараж Валеры был раскрыт нараспашку: работяги из находящихся неподалеку производственных мастерских копали в нем смотровую яму и, одновременно, подвал для хранения картошки. Их труды, поначалу обозначенные, как эквивалент двух ящиков водки, дорожали день ото дня: под первоначальным земляным грунтом обнаружился пласт ржавой арматуры; под распиленной и вывезенной арматурой — бетонная плита, для дробления которой понадобился компрессор и отбойный молоток, а теперь, к нашему приезду обнаружилась проблема тяжелейшего свойства: дальнейший путь в глубину преграждал толстостенный стальной лист.

— Строительная свалка, что ли, тут была? — недоумевал Валера. — А мы теперь тут осваиваем археологию новейшей эры…

— Автоген с базы мы привезли, — доложил ему старший работяга. — Но это — еще бутылка, хозяин, учти!

— Будет! — пообещал Валера, решительно сомкнув губы. Его настойчивости и долготерпению мог бы позавидовать древнегреческий бедолага Сизиф.

Сварщик полез в яму. Склонившись над ним, мы зачарованно смотрели, как синий всепобеждающий факел вгрызаясь в железо, очерчивает в нем корявый алый кружок…

Сделав пробный вырез, отверткой сварщик откинул дымящийся оковалок металла. И — крякнул, отпрянув от горелки… Мы же застыли на месте, совершенно ошарашенные: в прорезанной дыре зияла страшной и загадочной глубиной неведомая бездна…

Внезапно мрак бездны прорезал жгучий свет, в уши ударил воющий перестук колес и под нами пронесся черной бешеной торпедой поезд метро.

И снова застыла в своем безмолвии бездна…

Я посмотрел на рукотворный грех проделанной сварщиком прорехи. Мне стало не по себе. От прорехи отчетливо веяло железной дорогой и уголовной ответственностью за проникновение на стратегический государственный объект с повреждением его внешней оболочки.

— Заваривай дыру обратно, — обратился я к сварщику. — Иначе поедешь затыкать дыры народного хозяйства. Варить арматуру на строительстве какого-нибудь шлюза на Дону. Там очень нужны рабочие руки, знаю не понаслышке. — Обернулся к Валере. — Тебя это касается в той же мере.

Тот мрачно кивнул.

— Почему на Дону? — донесся вопрос.

— Ну, может, на Ангаре, если повезет, там роскошная природа. И климат стабильнее, пятьдесят летом и пятьдесят зимой.

Забрав распредвалы, выворачиваю под заевший красный сигнал светофора на трассу, пропуская мимо ушей свисток постового — не расслышал, дескать, и юлю переулками от возможного преследования в сторону Литературного института, где учусь на заочном отделении. Сегодня день сдачи «хвостов». У меня «хвост» по античной литературе, не зря в гараже мне припомнился мифический Сизиф. «Хвост» единственный, но, если сегодня от него не освобожусь, деканат примет суровые меры. Сказали — вплоть до исключения.

В аудитории пусто, если не считать одного маленького, худенького человечка в черном костюмчике, с благородными залысинами, слезящимися глазками, почти прозрачными за толстенными стеклами очков в тонкой, возможно, золотой, оправе. Выясняется: это экзаменатор. Так! Беру билет и обреченно уясняю: влип. Знаний по предложенным мне вопросам не набирается и на балл. Я тихо грущу, представляя разговор с деканом. В этот момент появляется еще один экзаменатор: благообразная старушенция в строгом похоронном платье, со строгим лицом и вообще крайне строгая. Старушенция усаживается в другом конце аудитории, веером раскладывает на столе перед собой билеты и, выпятив подбородок, замирает как сфинкс.

Дверь вновь открывается, но на сей раз входит не педагог, а такой же, как я, двоечник. По-моему, с младшего курса. На вид — лет двадцать пять. Затертый свитер, затрапезные брючки, опухшее малиновое лицо и — неудающееся стремление выглядеть трезвым.

— Античную литературу… — бросает он хрипло и с вызовом. — Сюда?

Человечек, возможно, в золотых очках, пугливо вздрагивает, а строгая старушенция призывно машет рукой и скрипит, что это, мол, к ней.

Нетвердо ступая, парень идет на зов, водит пятерней в воздухе и опускает ее на билеты, вытаскивая сразу три и столько же роняя на пол.

— Вам нужен один билет, — сообщает старушенция, и остальные бумажки ей возвращаются.

— Без-з подготовки! — произносит парень эффектно. — Плавт!

— Ну, — осторожно вступает старуха, — о чем же писал Плавт?

Вытаращив глаза, студент обводит потерянным взглядом углы аудитории, размышляя.

— Плавт, — выжимает он слово за словом, — писал… о туберкулезе.

Преподаватель моргает. Вернее, моргают оба преподавателя, причем так усиленно, будто переговариваются между собой некоей азбукой Морзе.