Шрифт:
— Неблагонадёжных запри, — спокойно посоветовал Клур. — Остальных разгони по домам. Всё это непотребство — убрать. И ещё...
Наклонившись ближе, он зашептал Мелерту на ухо.
— Нож в сердце? — моргая, повторил тот едва слышно. — Я понял...
Клур хлопнул его по плечу здоровой рукой.
— Разберёшься, — сказал он и полез на телегу.
Йон стегнул рогачей. Зебан-Ар зашёл вперёд и тоже потянул их, погладил по шее, потрепал по морде. Рогачи фыркали, дико кося глазами, били мохнатыми копытами, но пошли, пошли, оставляя позади горожан, храмовников, стражей Ока и Мелерта с тёмным следом ладони на плече.
Ашша-Ри держалась позади, рядом с Клуром, а тот всё морщился, не отнимая руки от живота, и прикрикнул наконец:
— Уйди! Я велел тебе не соваться на площадь, а ты? Зачем пришла?
— Они повесили бы тебя! И он, — указала она рукой на старого охотника, — он бы не вмешался, если бы меня здесь не было!
— Я мертвец, Ашша! Я умер в том бою, так и думай обо мне! Зачем ты пришла? У старика хотя бы хватило ума стрелять издалека и не лезть!
— Но мой лук...
— Уйди, уйди с глаз моих! Вон, помоги вести рогачей, старик не справляется. Где мой зверь, где ты его бросила?
— Дальше...
— Попробуй только не отыскать. Я всё сказал, чего ещё ты ждёшь?
Охотница вскинула голову и ускорила шаг. Обогнала Йерна, что шёл, похлопывая рогача по спине, поймала тёмную морду, потрепала шкуру, промокшую от дождя. Зверь мотнул рогами и всхрапнул.
Когда отъехали от площади, Нат пришёл в себя. Сел, растирая лицо, будто хотел снять его с костей. Замотал головой, огляделся и заплакал тяжело и неумело. Каждый всхлип, казалось, рвал ему горло.
— Не могу, не могу, не могу больше! — бормотал он, а все молчали, и это молчание давалось тяжелее, чем слова. Но какими могли быть нужные слова, не знал никто.
Шогол-Ву держался у борта, взявшись за мокрое дерево. Хельдиг сидела так близко, и пальцы её лежали рядом, чуть смещаясь, когда телегу трясло, пока, наконец, не соприкоснулись с его пальцами.
Нептица, вздохнув, положила тяжёлую голову поверх их ладоней и закрыла глаза.
Рогачи нашлись в чьём-то опустевшем дворе. Тому, что светлее, дочь леса, уходя, обмотала морду рубахой, снятой тут же с верёвки. Он всё равно тревожился и кричал, и его товарищ с обломанным рогом тыкался носом. Едва только Хельдиг стянула рубаху, взялся вылизывать беспокойного брата. Тот отворачивался, сопя.
Хельдиг собиралась вернуть рубаху на верёвку, но Клур протянул руку и потребовал:
— Дай мне.
— Поедем? — хмурясь, спросила Ашша-Ри, выводя со двора чёрного рогача.
Тот шёл послушно, но затем упёрся и был готов взвиться на дыбы.
— Поедешь одна, — сказал ей Клур, прижимая рубаху к груди, и отвернулся.
Йон спрыгнул на землю и передал поводья запятнанному.
— То, что вы говорили про Йокеля, правда? — спросил он.
— Правда. Он жив, и телегу мы не крали.
— И про Запретный лес правда?
— Мы держим путь туда. Надеемся, это поможет.
Йон помедлил недолго, всего мгновение, и сказал:
— Берите рогачей и телегу. Раз Йокель отдал... да и у нас ещё есть. Мы домой. Возьмём отца, мать — и в Плоские Холмы. Что-то неохота здесь оставаться.
Шогол-Ву кивнул.
Напоследок Йон подошёл к Чёрному Когтю.
— Ты хорошо сказал там, на площади. Может, дети и правда будут жить лучше нас. Может, смогут мирно...
— Да ничего они не смогут, — зло перебил Клур. — Нарожают таких же глупцов, и это никогда не кончится. Горели бы они все вместе с этим миром!
— Но ты говорил...
— Я забочусь о том, что останется после меня. Если хоть один сегодня задумался, уже хорошо. Идите, куда хотели, пока люди здесь опять не принялись искать виновных, да сделайте так, чтобы в вас не признали стражей Ока!
Пёс крутился вокруг, скуля, крутился — и запрыгнул на телегу. Молотя хвостом по бортам, обнюхал нептицу, лизнул тёмный клюв, умостился рядом.
Братья Йокеля, махнув напоследок, исчезли в переулке. Шогол-Ву тронул поводья, и рогачи пошли, стуча копытами по камню, волоча скрипящую телегу прочь от города. Под алым плачущим небом, по дороге меж полей, в сторону белого леса.
Глава 35. Песня
Телега катилась по чёрной земле под тёмным небом, а оно всё плакало алыми слезами. Дорога, хоженая не раз, перестала быть знакомой, таяла не далее чем в полёте стрелы, и казалось, мир уже исчез, погиб, и осталась лишь колея в пустоте, по которой путникам суждено ехать вечность. Только скрип колёс, вязкий стук копыт по раскисшей земле и тяжёлое дыхание рогачей, да порой шёпот ветра в ушах, да ещё иногда кто-то бросит слово — ничего не значащее, пустое, просто услышать, что голос ещё звучит, — и опять эти звуки, сливающиеся в тишину и звон.