– Мы бы и не подумали, что вы. Видно же, перенервничал парень… Так что вы по жилью нам подскажите? Есть кто, кому деньги нужны и под крышу сможет пустить? Мы ребята негромкие, культурные, сюда работать приехали, а отдыхаем тихо, словно мышки.

Она рассмеялась. Неожиданно мелодично и звонко, совсем не по своему возрасту. Очарование Бестужева её не брало. Не брали ни ямочки на щеках, ни игриво прищуренные глаза, покоряющие даже черствое старое поколение преподавательниц. Отрицательно покачивая головой, женщина широко улыбнулась:

– Ты-то на меня глазом хитрым не коси, знаю я, как молодежь отдыхает тихо. Чай, сама не старуха дряхлая, себя в ваши годы помню. Не пущу мой дом разносить, сколько б не заплатили. Ты вот что послушай, ступай по дорожке до восьмого дома, кликни Беляса. Он четвертый десяток как глава деревни, уж он-то подскажет. Его слово вес здесь имеет, глядишь и подселит к кому. Скажите, что от Ульяны.

Группа молчаливо повернула к дороге, делая первые поспешные шаги. Все устали и были голодны, а неназойливый до этого времени ветерок озлобился, принялся немилосердно бить по щекам и путать волосы. Солнце плотно пряталось за облаками. Опомнившись, Катерина обернулась к женщине, продолжавшей наблюдать за ними с порога:

– Спасибо вам.

– Заходите если что. Солений добрать у меня можно, через неделю и мяса купить – козлят бить буду. – Увидев, как всем телом дернулась Надя, Ульяна снова простодушно захохотала. – Да не трясись ты так, девица. В наших краях такие колыбельки не для зла пели, без дурного умысла. Напротив, для родных чад такие песни тянули, чтоб беду и горе отвадить. Приглянулась ты нашему мальчишке видно. Ты погляди, раньше ж пол деревни девок бегали с именами Некраса да Злобыня. Это красоту их спасали да добрый нрав.

Катерина действительно вспоминала что-то подобное – третий курс, комната общежития. Пожарный извещатель старательно скрыт за обрезанной пластиковой бутылкой от минералки и, словно паук лапками, оброс скотчем. Вокруг витает дым сигарет, в руке приобнявшего её Саши мутным содержимым плещет полу законченная банка дешевого пива. Компания смеется, вспоминая дикие, почти варварские обычаи прошлых времен. Учащаяся на журфаке Смоль слышит их впервые. Но тоже возмущенно всплескивает руками, невольно пиная прислонившегося друга. Вы только подумайте, надо же, подобное петь родным детям. Просто немыслимо, как после такого можно спать самим. Бедные-бедные младенцы, неловко агукающие в своих колыбельных под столь мрачные мотивы… Вот у неё, Кати, непременно отсох бы язык. Одна мысль о подобном – глубокая психотравма.

И сейчас она в этом абсолютно точно убедилась. Слыша ужасные строчки вживую, она ощущала, как язык пересыхает и распухает во рту, прекращая ворочаться. Это эффект замирания – она боялась шевельнуться. Боже, боялась сделать вдох, за которым услышит уже не Надино, а своё имя в строчках колыбельной.

Она заставила себя кивнуть, группа подхватила этот пустой болваночный кивок, соглашаясь с женщиной. Да, ничего страшного. Искренним был только Славик, но по поводу его эмоционального интеллекта у Смоль давно были вопросы.

– Вот кого Злобыней называть нужно было. Глядишь, нормальным бы человеком выросла. – Догоняя непривычно зажатую Надю, тот миролюбиво закинул руку ей на свободное от Пашкиных объятий плечо, игриво толкнул бедром.

Гаврилова тут же зашипела – похлеще ядовитой гадюки. Сбросила его руку резким рывком, и сама отшатнулась, спотыкаясь об ногу Павла.

– Идиота кусок. Полудурок. А знаешь почему полудурок? Ты на цельного даже не тянешь.

Снисходительно давясь смехом, Павел потянул её за руку вниз по дороге. Гаврилова же продолжала оглядываться и бросать на Елизарова пропитанные ненавистью взгляды. Напряжение, каким бы сильным оно не было, неподкрепленное чем-то тяжелым и ужасающим, начинало растворяться. Быстро пришел в себя Павел, отбивая избранницу от подколов друга, за ним следом с ленцой в голосе включился в разговор Саша. Ей и самой стало дышаться легче. Шаг по широкой тропинке стал бодрей и пружинистей. Теперь все постепенно меркло, ещё через пару дней эта колыбельная, ровно, как и коза, будут вспоминаться забавной неприятностью. А через месяц сотрутся из памяти, изредка выныривая из глубин во время пьяных разговоров о сверхъестественном и мрачном.

А сзади слышалась забористая ругань и шлепки полотенцем по возмущенно блеющему животному:

– Марта, коза ты такая, жрать тебе нечего? А ну отвали!

Восьмой участок на проверку оказался девятым – Ульяна по привычке убрала из счета полуразвалившийся дом, стены которого облепили голые ветви девичьего винограда. Летом ветхая изба с одиноко хлопающей по ветру дверцей ставни не видна за красно-зеленым пологом, а участок вокруг прорастает крапивой и армерией, некогда украшавшей клумбы. Когда-то и здесь заботливые руки пололи грядки, собирали с яблонь спелые плоды, заливали в чашку кипяток, угощая пришедших чаем. Когда-то.

Отголоски прошлого смотрели на Катерину пустыми окнами, а она смотрела на них. Прямо, серьезно, с нотами неизведанной затаенной тоски. Вот они, молодые и пышущие здоровьем, смело принимающие каждый вызов и бросающиеся навстречу приключениям. Сколько ещё они будут такими? До орущих, категоричных, но нежно любимых младенцев, появляющихся у совершенно не готовых (сколько не говорите, а к ним невозможно быть подготовленными) семей. До начальника сволочи, до первых артрозов и артритов. Время сожрет их. Сожрет так же неумолимо, и неотвратно, как поглотило хозяев этой избушки, оставленной тосковать без звонкого хохота и ласковой руки.