Она казалась совсем иной, её речи, склад ума. Наивная, но такая открытая девочка Катя. Он чуял каждый шрам на её душе, но все они делали её лишь красивее. Вдыхали прекрасное в несуразность тонких костей, бледную кожу и острые плечи. Но самым прекрасным был брошенный ему вызов – недозволенность. О, она не опускала голову при одном его виде, из глаз не лились бесполезные соленые слезы, отвратительные всхлипы не портили нежного образа. Девочка Катя смотрела открыто и прямо, она не боялась его – её страшил мир, в котором оказались эти люди. И каждая их ошибка, каждый промах принимались им с интересом. Пока царь не понял, что сам угодил в западню.

Сунул голову в слишком узкую нору, в ней не развернуться, чтобы выбраться наружу. Щек не понял, когда невесомо-легкий интерес сменился жаждой – ненасытной, неугомонной. Желанием обладать.

Обладать не дрожащим от страха телом, как бывало с ним ни одно столетие – наслаждаться вызовом, смехом и дыханием. Когда девочка Катя сама пробежалась по его загривку мягкими пальцами, змею показалось, что он вот-вот потеряет обладание вместе с человеческой оболочкой.

А кольцо звало, оно приглашало принять новую невесту – жадную, испорченную, пропахшую гнилью прелых листьев. Ему нужно было лишь метнуться вперед, оставляя на её горле рваные полосы, и обязательство исчезнет. Нет, пугать нельзя. Не Катю, не сейчас. Он плавно подводил их к нужной черте, внимательно следил за реакцией и неумолимо двигал их в верную сторону.

И когда мерзкая девчонка незаметно переложила кольцо в Катеринин карман, он почти почувствовал себя наполненным, счастливым.

Человеческая жизнь скоротечна. Жизнь его невест – неумолима. Быть может оттого, что он не то искал? Раболепие, поклонение, страх, подчинение. Они погибали, как нежные цветы анемоны, и каждый раз он чуял привкус разочарования на конце сдвоенного языка.

Не сейчас. Когда на руках послушно лежала подрагивающая Катя. Она не каменела, не стремилась улизнуть – жалась к нему, как к единственному спасению и это невероятно тешило. Наперерез выскользнули две тени, но они так же бесшумно растворились за стволами, увидев его взгляд. Царь забрал то, что ему полагалось, в расстегнутом кармане Невесты золотым боком блестело кольцо.

В бане прохладно, обиженный банник едва поддерживал жар с печи, но этого было достаточно человеческому телу, чтобы не продрогнуть. Он спускает её с рук в предбаннике, понимающе клонит голову, пряча ликующий взгляд:

– Я буду ждать тебя здесь, хорошо?

Катя не плачет. Из темно карих глаз на него смотрит обреченная тоска, комкается испуг. И она хватает его за руки. Подрагивающие губы с размазанными по ним каплями крови приоткрываются, шепот такой невыразительный, что будь он человеком – не разобрал бы слов.

– Не уходи от меня, не бросай. Я не хочу оставаться одна.

Торжество тянет в улыбке губы, но он сдерживается. Спокойно кивает и шагает в парилку, переплетая их пальцы.

Люди называют это шоком – она заторможенная и слишком послушная, тяжело реагирует на происходящее. Бледная кожа отливает синевой, почти такая же холодная, как его собственная после пробуждения. Щек слышит её сердце – тонко бьющееся, зачастившее. Катя позволяет ему медленно снять с себя одежду. Такая доверчивая, протягивает навстречу мочалке руку, поворачивается спиной, а у него зрачки в вертикаль тянутся, натура разрывает на части, мешают удлиняющиеся клыки.

Так изголодавшийся уж смотрит на аппетитненькую полевую мышку, чья шерсть блестит под закатными лучами солнца.

Его мышка опускается на полог и осоловело смотрит в стену. Теперь она не пахнет железом и солью, нет приятной примеси запахов травы и земли, привычных его обонянию. Она пахнет не менее желанно – собой. Мокрые волосы тяжелым пологом опускаются до плеч, капли воды падают с них на кожу, скользят по ложбинке между небольшими округлыми грудями, опускаются в пупок. Щек терпит. Не торопится, одергивает себя и давится этим желанием. Почти хрипит, ощущая, как темнеет вокруг пространство, невероятно тесно становится в штанах, возбуждение тянет пах. Змей умеет заставлять, умеет внушать и подчинять, но с ней неожиданно важной становится добрая воля.

Опустился на колени напротив, лениво подув на влажные костяшки, Катя встрепенулась, вернулась частичная осознанность взгляду:

– Меня разрывает от боли, от невозможности помочь тебе. Скажи только, что мне сделать? Я могу помочь хотя бы забыться…

Он почти не лукавит, видеть её такой – неестественно болезненно. Только боль в Катерининых глазах мешает ринуться напролом, снося последние преграды. Так близко к своей цели, так рядом.

«Я всегда была одиночкой, я совсем не подхожу людям вокруг».

Он помнил её слова в ту ночь на поляне. Неловкие признания в собственной непригодности. И тогда он бы рассмеялся, но побоялся её обидеть. Разве может быть кто-то более естественный и гармоничный? Люди всегда были глупцами и слепцами. Резво хватали все, что открыто блестит. Целовали блестящий пирит[1], игнорируя спрятанное под ногами золото.

Смоль тоскливо смотрела на небо, а в её глазах он видел отражения звезд.

И сейчас, за этот момент, он навсегда бы распрощался с кольцами. Остался навсегда в этой хлипкой и неуклюжей человеческой оболочке. В этот момент он бы с радостью принял свою смерть. Потому что Катя поддалась вперед.