В памяти всплыл образ Кэт, выходящей из его квартиры ранней осенью после его возвращения в колледж. Будучи студентом, едва ли взрослый, должен ли был он разгадать правду по неуловимым намекам женщины? Теперь, оглядываясь назад, он видел ярко-горящие знаки.

«Я должен был увидеть. Должен был понять».

Но он не понял. Конечно, может быть, был крошечный укол – вопрос – в душе, но он проигнорировал его из-за Эди. Из-за своего выбора и их будущего. Из-за того, что ждало их впереди.

Тем вечером, уложив детей в кровати – хотя в их возрасте речи о буквальном укладывании не шло, он пошел следом за Эди в спальню. Она достала из комода пижаму и удалилась в ванную. Через пару минут она вышла в тонком белом топе и голубых пижамных штанах. Мак улыбнулся ей.

– Ты, должно быть, вымоталась.

Она села на край кровати спиной к нему и ссутулила плечи на выдохе.

– Да.

– Спасибо, что свозила Райли в больницу. Что позаботилась о ней.

Она кивнула:

– Я не могла этого не сделать. Ей был нужен кто-нибудь. Ей была нужна женщина.

– Да.

Эди подвинулась и положила одно колено на кровать.

– Ей так тяжело жилось, Мак.

Он предполагал, что ей пришлось непросто, но услышать подтверждение было больно.

– Что ты узнала?

Она закрыла глаза и помассировала переносицу, потом рассказала ему все, что узнала о Райли из их утреннего разговора. О плохом муже Кэт, жизни у подруги, гибели Кэт. О том, как Райли забеременела, потеряла работу, решила искать новое место для жизни.

– И хуже всего – в школе она была круглой отличницей. Под всем этим бунтом и ожесточенностью, я думаю, она очень умная девочка. Она работала, она заботилась о себе. Это как будто…

– Как будто что?

– Как будто все это не ее вина. Это безумие, потому что я повторяю себе это, чтобы удержаться от желания выкинуть ее из дома, но я думаю, что это правда. Ей досталась эта паршивая жизнь, которая обрушивала на нее одну трудность за другой. И ей было некуда идти. Поэтому она пришла к тебе. У нее буквально не было выбора.

– А что тетя Мэри?

– Ты был прав в своих подозрениях. Никакой тети Мэри нет. Никого нет. – Эди снова подвинулась, чтобы смотреть прямо на него. – Никого, кроме тебя.

Он не отвел взгляд.

– Ну, не только я. У нее есть мы. – Мышца в основании челюсти пульсировала, что в результате начнет отдавать болью в шее. – Верно? У нее есть мы оба.

Эди потерла лоб кончиками пальцев.

– Мы есть у нее, пока не родится ребенок, но потом… – Она подняла плечи. – Я не знаю, Мак.

– Эди. – Мак сел и наклонился к ней, попытался взять за руку, но она не дала. – Эди, что это значит?

– Я не знаю, ясно? – Она встала и отошла от кровати. – Я не знаю, что имею в виду или чего хочу. – Она застонала, как будто ей больно выдавливать слова. – Просто я так зла на тебя. Я не хочу злиться – я ненавижу злиться на тебя – но это не проходит. Я не могу перестать думать о тебе и… – Ее голос дрогнул, и она замолчала. – Просто все так запутано, и я не знаю, что с этим делать.

Слезы защипали глаза, Мак встал с кровати и пошел к Эди, но она покачала головой, и он остановился.

– Я знаю, все запуталось. Но, Эди, мы справимся. Должны справиться. Без тебя я ничего не смогу. Ты мой мир. – На последнем слове его голос сорвался. – Я никогда не сделал бы тебе больно. Ты должна мне верить.

Ее глаза были красными, лицо ужасно уставшим.

– Но ты сделал. Каждый день, что ты хранил этот секрет, ты врал мне. Неважно, что мы не были вместе тем летом. Это все равно ложь. И это больно. – Они смотрели друг другу в глаза, стоя по разные стороны кровати. Наконец она вздохнула и взяла с кровати свою подушку. – Я не могу остаться здесь сегодня, – проговорила она голосом, лишенным всяких эмоций, и направилась к двери.

– Пожалуйста, не уходи.

Эди замерла в дверях, и все застыло, пока он ждал, что она повернется, но она не повернулась. В следующее мгновение она молча пошла к лестнице.

Лето 2000 года

Мак привык много работать, но не так. Работая летом в отцовской клинике, он всегда уставал к концу дня, но эта усталость была больше умственная, чем физическая. Даже дни на баскетбольной площадке в школе не сравнились бы с работой, которую он выполнял в марине восемь или девять часов в день, большую часть под палящим зноем.