Дверь в квартиру оказалась высокой и двустворчатой, почти как гаражные ворота.

— Дом немецкие военнопленные строили, — пояснил Радько. — Здесь вся улица с тех времён. Проходи.

Он включил свет в прихожей и прикрыл дверь. Обстановка была старой, годов пятидесятых. Большое зеркало в деревянной раме, длинная тумба, светильник, как в метро. Мы прошли в гостиную. Стены были побелены, дощатый пол, крашенный коричневой краской, поскрипывал, всё выглядело довольно просто, а мебель казалась безвозвратно устаревшей, но мне здесь понравилось.

Понравился массивный книжный шкаф, высоченные потолки, большие двери, толстые стены, большие окна — всё давало ощущение основательности и весомости. На стене вместо ковра висели картины, в основном пейзажи. Завешана была вся стена. И в длинном коридоре стена тоже была отдана живописи и, судя по подписи, работам одного автора.

— Тесть художником был, — пояснил Радько. — Это его квартира. У меня сын здесь прописан, но он учится сейчас, не живёт тут пока.

— В Москве учится?

— Чуть дальше, — скромно улыбнулся он, и я не стал выпытывать.

Мы посмотрели спальню и кухню.

— Санузел раздельный, — заметил хозяин, завершая экскурсию. — Вся сантехника новая, унитаз финский, кстати. А это третья комната, но она закрыта, там личные вещи складированы.

— А вы квартиру сдавать планируете?

— Что ты, что ты, — замахал он руками, и тут же добавил. — Простаивает площадь, но сдавать нельзя, незаконно.

— Если решитесь, я с удовольствием сниму, — кивнул я. — Со мной проблем не будет.

Он ничего не ответил, только неопределённо крякнул. Показал мне, где чай, где спички, где постельное бельё и полотенца.

— Вадим Андреевич.

— Да, — кивнул он.

— Я очень рад, что у Якова Михайловича есть такой друг, как вы. И я вам благодарен за помощь. Спасибо.

Я протянул руку, и он вяло её пожал.

— Ну, ладно, я пойду, а ты располагайся. Ты на пару дней, да?

— Да, я на пару дней. Обстоятельства.

— Ну, хорошо-хорошо. Потом поговорим ещё. Счастливо оставаться.

Он ушёл, а я заглянул в шкаф в спальне и достал постельное бельё. Там висели рубашки и костюмы, и явно не тестя. Вероятно, они принадлежали сыну. Там же я нашёл и новые нераспечатанные пакеты с трусами и носками. С Чехословацкими и Югославскими. Уже и стран таких нет… ну, то есть, в будущем, конечно…

Я почистил и постирал одежду, зашил рукав, благо нитки попались на глаза. Потом принял душ и заварил индийский чай из пачки со слоном. У директора торга его не могло не быть. А потом завалился спать. Спал я хорошо и крепко, утром встал поздно, умылся и вышел на улицу.

Спросил у прохожего, где находится ближайший гастроном, дошёл до площади Пушкина и затарился. Купил хлеба, пошехонского сыра, пару плавленных сырков, двести граммов масла и полкило овсяного печенья. Ещё две двухсотграммовые баночки сметаны с крышечками из фольги в жёлтую полоску и три десятка яиц. Пришлось брать целую упаковку.

На глаза попалась синяя пачка замороженных пельменей, взял и её. Был голодным, вот и грёб всё, что на глаза попадалось. Всё, как в детстве, хотя и с местной спецификой. Надо отметить, что снабжение, как тут говорили, в Верхотомске было неплохим. Мне повезло, сегодня завезли буженину, и я купил с разбегу половину килограмма.

В общем, набрал целую кучу еды, которую за два дня было не съесть и потратил на всё про всё около семи рублей. После этого я вернулся домой и устроил пир горой, залакировав всё эклером и найденным в шкафу растворимым кофе из плоской бордово-коричневой баночки с пышнобёдрыми индианками.

Эклер обошёлся в двадцать две копейки и назывался «пирожное заварное». После завтрака я лениво пробежал взглядом по полкам, взял из шкафа Шерлока Холмса и завалился на диван. На работу я не пошёл, чтобы дать лишний день Сапфиру и не разговаривать с Саней Храповым сегодня.

Он, естественно, уже звонил и будет звонить снова. Но ничего, позвонит и завтра. На него, конечно, давит отец, а на того давит Голод, но так уж карта легла. Завтра буду на рабочем месте и всё получится.

Конан Дойл был нужен, чтобы не крутить в голове одни и те же мысли, нервно посматривая на громко тикающие настенные часы. И он своё дело сделал, вместе с часами. Они ввели меня в транс, и я проспал до обеда. День был чистым кайфом. Чисто курорт. Никуда не надо было идти, звонить и что-то решать. Ешь да спи.

Хорошее всегда заканчивается слишком быстро, поэтому утром во вторник я подъехал к проходной на тачке. Показал пропуск на входе и направился к себе, но меня окликнули.

— Александр Петрович!

Я обернулся на знакомый голос и улыбнулся. Через толпу ко мне пробиралась Настя.

— Я уже думала что-то случилось.

Она робко смотрела снизу вверх, будто не зная, чего ждать, но в голосе звучала радость.

— Настя, привет! — я улыбнулся. — Слушай, неудобно получилось. Дела возникли. Неотложные и очень важные. У меня даже возможности предупредить не было.