— Товарищи-товарищи, — вмешался профессор, — я понимаю, встреча родных братьев… Это очень трогательно, но нас ждут дела! Прошу садиться!

И он указал на ряд кресел, расположенных полукругом перед экраном. Миний пихнул меня к одному из них.

— Ладно, не ссы, прорвемся, — шепнул он, когда по белому полотну побежали полосы.

Застрекотал проекционный аппарат и вместо белого над головами пролег голубой луч. От нечего делать, я тоже уставился на экран. Промелькнули какие-то цифры, медленно проплыли титры, предупреждающие об ответственности зрителей за разглашение государственной тайны. И вот замигали кадры, которые заставили меня затаить дыхание. На экране появились люди в белых балахонах. Они собирали прибор, который напоминал короткоствольный пулемет. Руководил сборщиками человек, показавшийся мне смутно знакомым. Где-то я уже видел эту отталкивающую физиономию, похожую на ожившую погребальную маску, вроде тех, что пылятся в витринах Эрмитажа. Двигался он молниеносно, лишь изредка позволяя себе постоять на месте. При этом типус застывал в картинной позе со скрещенными на груди руками. Закончив сборку, его помощники навели ствол своего «пулемета» на группу других людей, которые впервые появились в кадре. Они были одеты в полосатые больничные пижамы. Лица этих больных были одинаково по-детски наивны. Словно малыши в песочнице, «полосатики» бестолково копошились в дальнем углу.

— Только что мы наблюдали сборку аппарата Рюмина, — раздался в тишине мягкий интеллигентный голос Переведенского. — Вы видите единственное испытание этого прибора, проведенное в берлинской психиатрической клинике в тысяча девятьсот сорок четвертом году, зафиксированное на кинопленку. В качестве испытуемых — группа пациентов, судя по комментирующим титрам, обреченных на полное затмение рассудка и совершенно асоциальных в своем поведении…

И в самом деле, один из пациентов вдруг ткнул кулаком в лицо своему товарищу по несчастью. Не получив сдачи, продолжил молотить по ухмыляющейся физиономии соседа. Потом оператор нацелил камеру на группу испытателей. Человек с лицом в виде маски смерти замахал руками, и что-то беззвучно закричал. Его ассистенты склонились к аппарату и принялись что-то подкручивать в нем. Несколько мгновений диспозиция не менялась. Вдруг, без видимого перехода, у «полосатиков» изменилось выражение лиц. Отшатнувшись в ужасе, драчун перестал тузить улыбчивого. Между пальцев у него стекала кровь, и пациент принялся судорожно вытирать ее полой пижамы. С физии избитого сползла улыбка. Он машинально мазнул тыльной стороной ладони по окровавленным губам. На лице его проступили удивление и обида.

— Вы наблюдали, то, что в титрах именуется первичной стадией пробуждения сознания, — продолжил комментировать профессор. — К сожалению, другой информации о применении аппарата Рюмина у нас нет. Сам гениальный изобретатель погиб на войне. Как чертежи его аппарата попали к немцам — неизвестно. Берлинская клиника через несколько дней была разрушена во время налета британской авиации. И вот теперь нам придется начинать с самого начала.

Третьяковский налил себе еще вермута. Когда он взял стакан, рука его заметно подрагивала. Если Граф не ломал передо мною комедию, то на этот раз история, которую он рассказывал была действительно подлинной. По крайней мере, явной фантастики в ней пока не усматривалось. Мало ли какие опыты ставили нацистские ублюдки на душевнобольных? А может все это вообще липа? Не исключено, что киноролик, который показал Переведенский присутствующим — фальшивка. Не даром же Граф упомянул Лысенко, тот еще и не такие трюки проделывал, лишь бы выбить у государства финансирование.

— А почему они там все во фраках? — спросил я, как будто это был самый важный вопрос.

— Не во фраках, а в смокингах, — поправил меня лжеклассик.

— Да какая разница! — отмахнулся я. — Все равно ведь маскарад! Зачем он на Лубянке?

— Зришь в корень! — сказал Третьяковский. — Я еще не сказал, что там и шампанское было и бутерброды… Оказалось, что все это Переведенский придумал. Ему хотелось таким образом сплотить коллектив, половина которого состояла из зэков. Дескать, тех с Лубянки могут только в шарашку перевести, а вольняшек туда не пускали. Они работали в институте Сербского. Так что будущий академик решил, что лучше всего и тех и других собрать на площади Дзержинского. Переведенский вообще человек с фантазией.

— И что под его затеей было какое-то научное обоснование или все же это была лысенковщина от психиатрии?

— Как ты уже понял, я сам так поначалу думал, но недооценил профессора и это мне дорого обошлось.

— К сожалению я имел глупость высказать сомнение в том, что затея Переведенского имеет под собой реальную почву, — продолжал Третьяковский. — Промолчал, избежал бы конвейера…

— Конвейера? — переспросил я.

— Сначала задают вопросы, почти вежливо. Когда твои ответы их не устраивают, начинают бить. Снова задают вопросы. Опять бьют. Если не помогает — не дают спать. Не успеешь прикорнуть, будят. И не тихонько, а с криком. Пинками поднимают, а потом опять оставляют в покое. На пару минут. Могут даже свет в камере погасить, но как только ты сваливаешься в дрему, свет вспыхивает снова. Охрана врывается в камеру, мат-перемат, пинки и зуботычины. Я все это проходил во время первой посадки, да вот только привыкнуть к этому и заранее как-то подготовиться — нельзя. Однако на этот раз от меня не требовали, чтобы я признался в измене Родине. У них была другая цель. Я должен был признать галиматью Переведенского за истину. Вот такие были тогда способы разрешения научных споров. И когда я был уже готов признать все, что угодно меня привели к Кукольнику.

— В смысле — к мастеру по изготовлению кукол? — переспросил я.

— Нет, это чекист. У него фамилия такая — Кукольник, — сказал Граф. — Я его видел мельком еще во время первого ареста и вот теперь довелось повидаться снова. Помнишь, я говорил, что лицо человека на киноролике напоминало погребальную маску? Ну так вот — это и есть лицо Кукольника. Он обгорел еще в детстве, а пластических операций тогда не делали, вот и получилось такое почти безносое, застывшее лицо.

— Входит, фильм, который показывал профессор, все же фальшивка?

— Так точно. Меня потому и пустили по конвейеру, чтобы я смирился с тем, что мне придется работать в проекте Переведенского и при этом держать язык за оставшимися зубами. Это мне Кукольник и объяснил. После того, как я поставил закорючку под обязательством о неразглашении, меня положили в больничку, для залечивания физических и душевных травм, усиленно кормили и вообще — приводили в порядок. Потом за мною зашел лейтенант МГБ, посадил в знакомый мне «Опель» и повез.

— Обратно в тюрьму?