— А как быть с первой частью этого стишка? — с последней каплей яда осведомился я. — Насчет святой правды!

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился профессор и толстые пальцы его сжали, замаскированный под авторучку излучатель.

— Забудьте! — отмахнулся я. — Согласен, есть в вашем проекте нечто захватывающее. Пожалуй, стоит поработать над философским обоснованием этой затеи.

— Я рад, что мы поняли друг друга! — обрадовался Переведенский. — Ступайте в комнату, устраивайтесь, познакомьтесь с коллегами. Скоро ужин. А перед сном прочитайте в последнем номере «Вопросов философии» новую статью товарища Сталина — это поможет вам правильно политически определиться. Завтра с утра мы с вами встретимся и наметим фронт работ.

Профессор поднялся во весь свой невеликий рост, выкатив брюхо и протянув мне пухлую ладонь для товарищеского рукопожатия. Я, сделав вид, что не замечаю этой руки, озирался в поисках своей кепки, которая, как выяснилось, перекочевала на письменный стол научного руководителя тюремного НИИ.

— Всего хорошего, товарищ Третьяковский! — бодро напутствовал меня Переведенский. — Надеюсь, вы понимаете, что все сказанное в этом кабинете должно остаться строго между нами.

— А как же, я еще не сошел с ума, чтобы трепать о том, что мне говорил опер… Пардон — товарищ профессор, — сказал я.

В коридоре меня поджидал все тот же старший лейтенант. И все-таки, оказавшись за пределами кабинета, я, как ни парадоксально это звучит, сумел вздохнуть свободно. О том, что происходило дальше, рассказывать не стоит. Тюрьма есть тюрьма. Хотя в шарашке было все же посвободнее, нежели в обыкновенной крытке. И спали мы не нарах, а в койках. Носили не зэковскую робу, а синие комбинезоны. Пайка была посытнее. За успешно выполненные задания начальства полагалась прибавка. Можно было даже гулять во дворе, хотя и под неусыпным взором охраны. С воли приходили передачи. Брательник старался. Моя сожительница, понятно, забыла о моем существовании сразу, как только меня вывели из ее квартиры. Были еще бабы из вольнонаемных. Их тянуло на интеллигентных зэков.

Однако есть пара эпизодов, о которых упомянуть стоит. Однажды меня вызвали к оперу. Дверь, ведущая в его кабинет, находилась почему-то в конце коридора, в торцевой стене. Мне иногда казалось, что за нею ничего нет, кроме промозглой подмосковной погоды, и что стоит лишь шагнуть через порог, как немедленно сверзишься с высоты третьего этажа, который, с поправкой на причудливость архитектуры модернового здания шараги, вполне можно считать за четвертый. Поэтому, входя, я в каждый раз с опаской смотрел себе под ноги.

У майора Ефремова тоже была секретарша, которая сидела в приемной. Будучи вольняшкой, она не брезговала моим мужским вниманием, тем более, что и звали-то ее Лидой, как мою первую незабвенную жену. И обычно, входя в приемную Ефремова, я успевал шлепнуть Лидочку пониже спины, чтобы не забывала. На этот раз приемная была тиха и пустынна. Тускло блестели в свете неяркого весеннего дня стеклянные дверцы книжных шкафов. Злорадно щерился черно-белыми клавишами допотопный ундервуд. Лидочка, видимо, уже ускакала, и расспросить осторожненько о настроении начальства было не у кого. Потоптавшись в нерешительности, и еще раз мысленно перебрав последние свои грехи, я потянул на себя высокую начальственную дверь.

— Вызывали, гражданин майор?

Высокий, сутулый человек у окна не обернулся, но я все равно узнал его. Это был не Анатолий Михайлович Ефремов, старший оперуполномоченный «НИИ-300», в котором я на тот момент отсиживал уже четвертый год, стараясь не столько принести пользу советской науке, сколько не навредить советскому же народу — это был Кукольник. Мне не нужно было видеть его лица, я и так знал, что оно напоминает пресловутую эрмитажную погребальную маску. Ефремов по гэбэшным меркам был либералом, дозволял зэкам обращаться к нему по имени и отчеству, а вот Кукольнику следовало отрекомендоваться по форме.

— Заключенный Третьяковский, статья пятьдесят восьмая пункт семь, по вашему приказанию прибыл, гражданин майор!

— Уже — подполковник, — поправил меня Кукольник, который был в штатском. — Давненько мы с вами не виделись.

— Прошу прощения, гражданин подполковник! — рявкнул я, оставаясь в дверях.

— Ладно, без чинов — откликнулся тот. — Да вы заходите, Третьяковский, не стойте столбом, разговор у нас будет серьезным.

Ответа от меня не требовалось, и притворив дверь, я вышел на середину кабинета и замер, вытянув руки по швам.

— Садитесь! — приказал чекист.

Я сел в самое дальнее от окна кресло. Глубокое, кожаное, располагающее к разговору по душам, которые так любят вести со стукачами граждане в штатском. А в том, что Кукольнику понадобились неофициальные сведения о работе нашего «НИИ-300», я не сомневался.

— Так-то лучше, — проговорил подполковник, не отходя от окна и не поворачиваясь к мне своим потусторонним лицом.

Я вдруг ощутил острое желание его ударить. Запустить в этот тускло блестящий, будто лакированный затылок тяжелым графином с водой, что стоял на столе всего в двух шагах, но само собой я не шелохнулся. Не так уж велики были мои заслуги перед проектом, чтобы мне могли простить нападение на подполковника МГБ. Тут уж точно вышла бы мне вышка. Поэтому я сидел и молчал. Заключенному не полагалось задавать вопросы. Он мог только отвечать. От нечего делать, я тоже стал посматривать в окно. Я видел старую ветлу, с которой срывались нашлепки мокрого снега и нахохлившуюся ворону, что сидела на ветке. Начался март, но до настоящего весеннего тепла было еще далеко. Кукольник молчал и от этого мне становилось все тревожнее.