«Эром все время был рядом. Никого не подпускал, ухаживал, гладил рукой по голове, напевая какую-то несуразную колыбельную, видно, оставшуюся от детских воспоминаний. Вот и сейчас его неразвившийся с детства разум воспринял незнакомку, как ее дочь Лив».

— В спальню неси, на кровать. Да одеялами укрой. Печь растопи, воды нагрей… — выйдя из шока, Ярима стала раздавать команды. Она решила сначала привести в чувство незнакомку. Расспросить ее, кто она и откуда. А уж потом доложить властям о нахождении в ее усадьбе метаморфа.

Если б только леди Барванская знала, что ей придется пережить, вытаскивая девушку с того света. Возможно, она сделала бы вид, что не заметила утопленницу, проплывающую по течению горной реки.

Голова Ливии металась по подушке, но чувствовать она это не могла. Цепкие щупальца холода, проникшие в ее тело, скручивали в жгуты жилы и сухожилия, пронзали иглами кости. Разум все больше тонул в ледяных воспоминаниях прожитой жизни.

«Родилась я первого января одна тысяча девятьсот девяностого года в одном из древнейших городов России.

По велению Ивана Грозного началось строительство города-крепости для охраны южных границ Русского государства от набегов крымских татар. Когда стали рубить дуб, росший на берегу у слияния двух рек — Оки и Орлика, с вершины дерева слетел орел.

«А вот и хозяин», — сказал один из мужиков. Иван Васильевич и повелел назвать город именем птицы.

Орел я любила. Особенно зиму. Бегая ребенком по рыхлому снегу, открывала рот, хватала холодные снежинки. Часто ловила на ладонь крохотные белые пушинки, пытаясь рассмотреть их невероятный узор. Но мне никак это не удавалось. От жара, исходящего от маленькой ручки, они быстро таяли.

Любимым лакомством для бегающей во дворе детворы были ледяные прозрачные сосульки. Не отказывалась от них и я. Правда, приходилось потом болеть. Но зато всегда рядом была мама. Словно вспомнив, что у нее есть дочь, мать кудахтала надо мной, как клуша над цыплятами. Заставляла полоскать горло соленым раствором, пить противные горькие таблетки и подолгу не отходила от кровати.

Подхватив материнскую руку, прижимая к своей горячей от температуры щеке, со счастьем в голосе я шептала:

— Мамочка. Моя милая мамочка…

Мозг пронзили острые пики боли, выдернув меня из забытья. Заметавшись головой по подушке, в бреду обшарила рукой постель в поисках матери.

И почувствовав на своей руке горячую ладонь, мгновенно перехватила тонкую кисть руки, прижав к себе. Сердце предательски застучало в неверии.

— Мама, — прошептала я воспаленными от температуры губами. Едва приоткрыв тяжелые веки, увидела перед собой размытый образ красивой незнакомки. В недоумении попыталась сфокусировать взгляд, но перед глазами вновь всплыл мираж матери.

Из моей груди вырвался тяжкий, со стоном вздох. Воспоминания вновь закрутили в водоворот, унося, бросив в прожитую жизнь.

В очередной раз нахмурив брови, мать начинает отчитывать меня за непослушание.

Слушая прокуренный грубоватый голос, корчусь от пронизывающей тело боли и пропускаю мимо ушей ее ворчание.

Часто предоставленная сама себе, я ловила редкие минуты счастья, выпавшие в общении с матерью.

Тамара Глебовна — так звали мою мать, работала на заводе в смену. Часто оставалась на подработку, и порой я не видела ее в квартире по нескольку дней. Меня рано приучили к самостоятельности. В шесть лет без труда могла пожарить себе яичницу. Налить воды в электрический чайник и нажать кнопку для кипячения было вообще пустяковым делом.

Отец мой был водителем-дальнобойщиком и его появление в доме всегда сопровождалось праздничным застольем, смехом и подарками.

Мне было пятнадцать лет, когда отец внезапно подал на развод. Объявил матери, что у него в другом городе новая семья.

Вот так, коротко и ясно, своими словами наш любимый отец и муж разбил нам жизнь на «до» и «после»».

И если «до» воспринималось как счастливое безоблачное детство. То «после» — материнскими слезами, выпивкой, потерей работы и застольями, только теперь не праздничными, а буйными.

Мне было около девятнадцати лет, когда мать умерла в пьяной горячке. Денег не было. Звонить отцу не хотелось, но пришлось. Выругавшись сквозь зубы, отец буркнул:

— Жди.

Стоя у сырого холмика, я пустым взглядом смотрела на воткнутые в землю красные гвоздики, клонившиеся от порывов ветра, и не смогла проронить ни слезинки. Что-то во мне надломилось со смертью матери. Может, в те минуты еще не осознавала одиночество, но уже была окружена им, и от этого в груди медленно застывал комок, сотканный из боли и горечи.