Конечно, он ошибся, не то набрал, не туда попал… Порылся в карманах, выудил еще монетку. Не спеша, без суеты набрал положенные шесть цифр.

— Слушаю вас…

Опять тот же голос.

— Простите… — Он назвал номер. — Я правильно звоню?

— Абсолютно.

— Это квартира профессора?

— Абсолют-тно… Профессора Бекмухамедова и его сына, тоже Бекмухамедова, стыд и срам на его непутевую голову…

— Ваш отец дома?

— К величайшему… К величайшему сожалению, его нет. И его жены тоже… Я в п-полном, аб-бсолютном одиночестве. Поэтому мне скучно, и я выпил… А?.. Вы меня осуждаете?.. Что вы молчите?.. — Едиге казалось, в ноздри ему так и разит из трубки винным перегаром. — Эй, послушайте, вас как зовут?.. Вы не одолжите мне денег?.. Немного — сотню-полторы?.. Я вам верну! Очень бы меня выруч-чили… А? Нет?.. Тогда положи трубку, дурак, и не смей звонить, если ты такой нищий…

Краем уха Едиге что-то, слышал про сынка профессора — студент, не удержался ни в Москве, ни в Ленинграде, болтается теперь в Алма-Ате, кочует из института в институт. Говорили еще, будто бросил жену с ребенком… Едиге не слишком-то интересовали эти сплетни. Зато иные преподаватели с кафедры, тот же Бакен, кстати, частенько шушукались, обсуждая семейные дела профессора, и охали, ахали, винили его жену — не воспитала, не углядела за единственным сыночком… Бедная тетушка Алима! Бедный профессор! И осчастливит же бог таким золотцем! — Бакен вздыхал, сочувствуя старикам.

Едиге так и не выяснил, между прочим, вернулся ли профессор… Но не звонить же было еще раз! При одной мысли об этом Едиге плюнул себе под ноги и направился к университету.

На кафедре он застал одного Бакена. Словно черная птица, широко распростершая крылья, восседал он за профессорским столом, занимая весь угол в глубине комнаты. Перед ним были разложены бумаги, короткие толстые пальцы сжимали красный шестигранный карандаш. И. О. — исполняющий обязанности заведующего кафедрой. Не шутка!.. Ну и жирную же холку он отрастил за три последних месяца…

— А-а, это вы, юноша… — Бакен покровительственно протянул ему руку. — А мы тут совсем вас потеряли. Где это вы бродите?..

— Поблизости, Бакен-ага.

— Поблизости?.. Помню, покойный Мухтар Ауэзов любил повторять: упаси нас бог от непризнанных Толстых и непонятых Шекспиров…

— Мухтар Ауэзов говорил немного иначе.

Бакен поморщился.

— Не будем спорить. Кому из нас двоих лучше знать Ауэзова?.. Мы изучали его не по лекциям — я имею в виду близких друзей, соратников по общему делу… Мы беседовали, бывало, лицом к лицу, делились… Он с нами, мы с ним… — Бакен вздохнул, откинулся на спинку стула. — Да, еще не скоро появится у нас такой великий человек… Такой мастер слова! Чем больше думаешь, тем больше удивляешься, что за титаны — и Сакен Сейфуллин, и Ильяс Джансугуров, и Беимбет Майлин, и Габит Мусрепов, и Сабит Муканов — а?.. Вот оно, поколение, пришедшее в литературу с революции! Вот они, наши истинные писатели, поэты! А нынче?.. Не на кого пальцем указать…

Бакен сокрушенно развел руками, понурился.

— А вы? — сказал Едиге.

Бакен шевельнул бровями, подозрительно всматриваясь в лицо Едиге, но не уловил на нем и следа насмешки.

— Э, что там говорить о нас, — устремив глаза в потолок, произнес он. — Мы скромные, незаметные труженики науки. Разве нас знают, разве нас ценят? Даже наши имена — и то известны лишь узкому кругу специалистов. Кто услышит о тебе, если ты не писатель, которого все читают, о ком шумят?.. Пожалуй, чтобы чего-нибудь добиться, надо дожить до возраста Азь-аги.

— Здоровье у вас хорошее, — подбодрил его Едиге. — Вы и дольше проживете.

— Милый, какое там здоровье! Недавно уложили в больницу с аппендицитом, еле поднялся после операции… Никто из вас, кстати, не пришел, не проведал… Да и печень, почки, сердце — все пошаливает. В награду, так сказать, за служение науке… Будь я здоров, давно бы защитил докторскую. Но понемножку дело движется, слава богу. Вернется Азь-ага — порадую, принесу первый вариант диссертации. Жду не дождусь, когда приедет. Дней десять осталось… — Он помолчал, мечтательно зажмурился, прикрыв пухлыми веками замаслившиеся глаза, постукивая по столу карандашом. И снисходительно улыбнулся Едиге: — Будешь разумно себя вести, стараться, делать что нужно и как положено, — смотришь, и для тебя сыщется местечко в науке. Так-то, юноша…

— Вы хотели что-то сказать по поводу Толстого и Шекспира…

— А-а, да-да… Покойный Мухтар, бывало, так нам говаривал: пускай нас бог избавит от непризнанных гениев, возомнивших себя Шекспирами и Толстыми… Видно, чувствовал, мир его праху, что за поколение народилось. От спеси раздуваетесь, гордыня вас распирает. Уважение к наставникам, приличия, благовоспитанность — где они? Порога не перешагнув, рветесь к столу, на почетное место. Мы в свое время каждое словечко старших ловили, на заботу добром старались ответить. И хуже от этого не сделались, а?.. Многое, многое вы пока не поняли, да…

— Ничего, вы нас еще всему научите…

Голос у Едиге, тонкий от злости, задрожал, сорвался. Эх, не выдержал тона! — подосадовал он.

— Вы, юноша, оставьте при себе вашу иронию! — побагровел Бакен. — Единственная ваша заслуга в том, что вы — аспирант профессора Бекмухамедова. Заморочили почтенному аксакалу голову и пользуетесь его добротой. Но найдутся люди, которые откроют ему глаза! Три месяца прошло, как он уехал, — ну-ка, чем вы занимались?..

— А я не обязан перед вами отчитываться.